В русском жанре. Из жизни читателя

Суть же в том, что праздничному, напоказ шумному де­монстратору шуток и ужасов, ловких фокусов и трансформа­ций Алексею Николаевичу техника акварели действительно была чужда и даже враждебна. Тут не было неискренности или стремления потрясти пьедестал (оно вообще ему было несвойственно). Тут было личное отношение к Чехову.

Почему я привлёк сюда одиозное имя красного графа? По-моему, лучше его, в данном случае, прямота, чем использова­ние Чехова в виде ритуальной фигуры «великого спутника», как у Федина, Леонова и многих других современников Ал. Толсто­го. Леонов и Федин талантливые писатели, но из целых томов их литературной критики собственные (личные) наблюдения, оценки и суждения извлечь можно лишь редкими крупицами.

«Так вот почему не спится чеховским профессорам: в ночи раздаётся зов народа и грозная, мучительная совесть пробуждается в русском человеке. Всё более широкие плас­ты родной земли приходят в движение, и под окном возника­ет мелодия набатной песни: “На бой кровавый, святой и пра­вый, марш, марш вперёд...”.

Вот откуда шла жгучая тоска нашего любимого писателя. Близился рассвет в России, и было страшно не дожить до это­го желанного часа» (Леонид Леонов, 1944).

«...с болью и горечью обличая ленивую, косную, несчаст­ную Россию царских времён, Чехов ясно видел в своём наро­де здоровых, трудолюбивых, смелых людей и в них находил постоянную опору своему убеждению, что русская жизнь не­пременно станет прекрасной и счастливой.

Она стала такой. Великий Октябрь превратил нас в новых людей, былую Россию — в новую страну социализма, строя­щую коммунистическое общество будущего» (Константин Федин, 1944—1960).

Не доживший до их малопочтенной старости «Алёшка» оставил после себя не аккуратный корпус высказываний, а вороха статей, бесед, рецензий, где, как в нём самом, плот­но перемешались талант и расчёт, запальчивость и приспо­собленчество, размах и подлость, в живом, а не засушенном для хранения в гербарии советской классики состоянии.

***

«В каждом обществе, будь то народность, секта, сословие или просто круг людей, связанных одной общей профессией, непременно существует этика отношений, не допускающая, между прочим, чтобы дурно отзывались о своих в присут­ствии чужих, если нет к тому достаточно сильных поводов, вроде уголовщины или порочного поведения, — поводов, указанных практикою. <... > Дома у себя, то есть в журнале или в литературном обществе, бранись и бей себя по персям сколько хочешь, но на улице будь выше улицы и не жалуйся барышням, полицейским, студентам, купцам и всем прочим особам, составляющим публику. Это раз. Во-вторых, как бы низко ни пала литература, а публика всё-таки ниже её» (Су­ворину. 17 декабря 1892 г.).

***

Чехов практически не писал критики, но зато можно соста­вить не менее, думаю, двух томов рассуждений, наблюдений и замет из его писем. Он страшно любил рассуждать в пись­мах о литературе, её предназначении и технологии письма, нравственной позиции автора и прочее, и прочее.

Вовсе не случайное название первой его книги «Сказки Мельпомены» во многом распространяется на всё его твор­чество. Вот неполный, вероятно, перечень, начинающийся уже с 1880 года, со второго из опубликованных его произ­ведений «Что чаще всего встречается в романах, повестях и т. п.?». Итак, «Мой юбилей», «Исповедь, или Оля, Женя, Зоя», «Встреча весны», «Корреспондент», «Водевиль», «Тост прозаиков», «Женский тост», «Правила для начинающих ав­торов», «Два газетчика», «Писатель», «Литературная табель о рангах», «Тссс!..», «Хорошие люди», «Заказ», «Драма», «Вы­нужденное заявление». Это о литераторах.

Не короче будет и список тех рассказов, где речь идёт об иных художествах и музах, театре, живописи, архитектуре: «Он и она», «Два скандала», «Месть», «Современные молит­вы», «Кое-что», «Трагик», «Комик», «Певчие», «На кладби­ще», «О драме», «Сапоги», «После бенефиса», «Художество», «Открытие», «Актёрская гибель», «Критик», «Каштанка», «Талант», «Калхас», «Юбилей», «В Москве», «Попрыгунья», «Скрипка Ротшильда». Это рассказы, где не просто действу­ют актёры или литераторы, как, скажем, «Первый любов­ник» или «Драматург», но те, где в той или иной форме заде­ты проблемы творчества, будь то драматургические штампы в «Драме» или природный талант художника в пустом мужи­ке («Художество»).

Им опубликовано не менее десятка пародий, то есть осо­бого рода литературной критики. Кроме того, в крупных вещах, как «Три года» или «Моя жизнь», не последнее место занимают те же проблемы искусства, я бы даже уточнил: производства и восприятия искусства.

Чехов любил раздавать советы и редактировать чужие тексты, при этом не допуская в свои. Живущий в нём учи­тельский, морализаторский дух сказывался именно так, в соединении с неизменным самоконтролем и боязнью неловкости. Более всего на свете он, кажется, боялся для себя неловкости, банальности, нелепого и смешного поло­жения.

Литераторы его — люди ничтожные, тщеславные, само­влюблённые.