Великий Моурави 1

писывал, и от турского Магмет-султана присылка к его царскому величеству

также никакова не бывала. А как прибыл гонец султанский с дарами и с

предложением дружбы, то великий царь наш Борис Федорович выслал его с

бесчестием: не взял даров и вместо шубы послал султану свиную шкуру и

парчовый мешок, наполненный нечистотами.

Послы дружно захохотали.

Видя изумление персидских дипломатов, дьяк Иван Шарапов охотно

разъяснил, что причиной смеха является парчовый мешок, обязанный своим

содержимым дворянину Темиру Васильевичу Засецкому.

Ханы с тонкой иронией одобрили остроумие догадливого царя Бориса

Годунова и щедрого Засецкого и, поблагодарив за приятную беседу, просили

благосклонно выслушать церемониал приема шах-ин-шахом русийских послов.

- В непобедимом Иране, - веско начал Азис-Хосров-хан, - где царствует

грозный завоеватель многих государств - великий шах Аббас, все послы других

стран, которых удостаивал приемом шах-ин-шах, падали ниц перед солнцем Ирана.

Уши великого повелителя Ирана благосклонно будут открыты к просьбам послов

царя Бориса Годунова выслушать послание мудрого русийского царя не на

майдане, а в Давлет-ханэ шах-ин-шаха.

На окаменелых лицах русийских послов едва отразилось удовольствие от

результатов проявленной настойчивости.

Фергат-хан, поправив крупный бриллиант на мизинце, вкрадчиво заговорил:

- Клянусь Меккой, благородные послы, вы родились в четырнадцатый день

луны, ибо удостоены после приема приглашением на совместный обед с великим

из великих шахом Аббасом и на шахский пир, которым не будет удостоен никто

из иноземцев. И в знак большой дружбы и любви к северному царю, мудрейшему

из мудрейших Борису Годунову, грозный повелитель Ирана допустит тебя, князь,

при передаче послания поцеловать его великую шахскую ногу.

Едва дослушав толмача, Темир Васильевич вскочил, и из его разжатого

кулака выпал сплюснутый аббаси.

Будто раздуваемый кузнечными мехами, ходил ходуном на груди расшитый

кафтан.

Князь Засекин из-под бровей взглянул на Темира Васильевича и перевел

тяжелый взгляд на ханов:

- Государь наш послов его Аббас-шахова величества зовет к своей царской

руке... у ноги шаха мне не бывать, и в ногу мне шаха не целовывать.

Ханы, вспомнив приказание шаха по возможности не раздражать послов

грозного соседа, необходимого для совместных действий против суннитской

Турции, поспешили уверить русийских послов, что проницательный шах-ин-шах,

благосклонно выслушав ханов, пришлет послам достойный ответ на их просьбу

допустить их к великой шахской руке.

Караджугай-хан, Ага-хан, Эмир-Гюне-хан, Эреб-хан и Карчи-хан сидели на

почтительном расстоянии против шаха. Выслушав Караджугай-хана о предложении

англичан укрепить на Персидском заливе гавань Гамрун "для процветания

торговли с Индией" и Эмир-Гюне-хана - о просьбе Годунова отпустить на север

кахетинского царевича Теймураза, задержанного заложником в Исфахане, шах

хмуро отложил решение до прихода хана от русийских послов:

- Необходимо раньше проникнуть в тайные планы московского царя, а потом

ответить и дальновидным англичанам и дальновидному Годунову. Из-за одной

веры он не будет таскать через горы в подарок грузинским царям хвостатые

шубы.

- Ибо сказано, - тонко вставил Эмир-Гюне-хан, - глаза его открыты, как

у бухарского менялы.

Шах улыбнулся. Советники одобрительно посмотрели на "веселого" хана.

Решив до приезда Али-Баиндура не принимать послов Годунова, шах с

советниками перешел к обсуждению новых пограничных укреплений на Атреке и

поселении в Мерве как военной силы против узбеков, преданных Ирану

турок-каджар.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

По узкой улице Есгерабата, сдавленной слепыми глинобитными заборами,

шел юный персиянин Керим с обветренным лицом, придерживая заскорузлыми

пальцами висящий на плече залатанный мешок. При каждом шаге Керима вздымалась

пыль, покрывая его лохмотья серым налетом.

Уже остались позади глинобитные стены, за которыми, в низеньких лачугах,

вылепленных из глины, ютились каменотесы, хаммалы, лудильщики, чувячники,

гончары и другие мелкие ремесленники, с рассвета растекающиеся по

великолепной столице Исфахану в поисках заработка. В этих лачугах не

дымились мангалы, не стиралось белье. Весь обед состоял из сухого лаваша и

чашки пресной воды, вся одежда - из грубой коричневой рвани и праздничного,

сшитого из мешка плаща, висящего, как роскошь, в углу лачуги.

Изнуренные женщины слонялись по глиняным квадратам дворов, изолированные

от жизни густыми чадрами и высокими стенами.

На этой молчаливой улице не слышно крика играющих детей. Им надо думать

лишь о работе, и с предрассветной зари до сгущенной сини сумерек,

обволакивающих исфаханские купола и минареты, их можно видеть во всех

ремесленных рядах майдана. Их можно видеть у медника за чеканкой котлов,

подносов, кофейников; у шорников - за грудой кожи, у чувячников -

согнувшимися над колодкой, в кузнице - раздувающими мехи, и у ковровщиков,

где они на деревянных станках ткут ковры с замысловатыми узорами. Худые

ручонки перебирают разноцветную шерсть, выполняя за шай трудные заказы

персидских варданов. В глазах четырех-пятилетних детей уже сквозит