Виршалаим

У небосвода в правом боку – жжёт:
Кожей гусиной бедняга поэтому жёлт.
Печень солнца раздута… в бордовый пожар;
Ветер, как выдох больного, порывисто-горек.

Корчась на голой земле, небосвод-алкоголик

Стонет: «Спасите, пожалуйста! Ну пожа…»

Выпил он воздух столичный —

со смогом,
со смаком;
Выкурил за неимением табака —
И почернели, став многотучьем косматым,
Лёгкие, что уж больше – не облака.

Вот и лежит, на правый сетуя бок,

В коем (как печь или печень) горит закат.
Сердцем из пьяницы рьяно стучится Бог,
Запертый в смоге, как в чёрной дыре рюкзака:
Чаду хлебнув, Всевышний Пигмалион
Рвётся в город, который покинул Он.

В городе этом нечем дышать: небосвод

Высосал воздух его до дна – из горла;
Выхлебал жадно – и кажется: лопнет вот-вот,
Точно рюкзак, объевшийся барахла.

Город в плоть его вóткнут – пиками крыш:

Странно пустой, забывший звон богомолия;
На мертвеца, почернев, небосвод похож…
Только ведь Бог-то в нём бьётся: мол, город, услышь!..
Дескать, узри: над тобой расстегнулась молния!..

Вжик – умывает столицу ночной дождь,

Свежею кровью хлещет из неба чёрного.

Небо смолкает, чуть вышептав: «Боженька, Бож…» —

Верно, забыло, спросить-то хотелось о чём Его.

Мон ами

Помнишь сам ещё, как это —
быть окружённым дверьми,
Из которых ни от одной не дано ключей…
Мон ами, нынче я – про сей церемонный мир,
Где чуть только ты – сам не свой,
так сразу – ничей.

Не один я: тут прочих – тьма; только к этой тьме

Ни душа не лежит, ни глаза не привыкнут. Вою,
Как свободой дышавший – среди рождённых в тюрьме,
Что, вовне не бывав, её-то и кличут волей.

Правда нас отстояла, что данным ею – острог

Звали именем, притворяясь с трудом людьми.
Как ты там, куда унесли отмотавшего срок
На заре – тебя? Долог, долог ли мой, мон ами?

Чудотворец