Виршалаим

По вагону метро надтреснуто воет нищий,
Заполняя пространство пугающей вонью дна.
Он потрёпан и непонятен, как толстый Ницше
На коленях у парня с гривою цвета пшена.

Нищий жалобно-горд, словно плечи этой старухи,

Что согнулись под тяжестью еденных молью лат.
У неё голубые глаза; голубиные руки:
Вот одна – на поручне, вот другая – кулак.

Он идёт по вагону, почти как румянец – деве,

Опустившей блондину голову на плечо.
– Люди добрые! – вслух.
Про себя же, конечно: – Где вы?..

Он идёт по вагону. Он, кажется, обречён,

Потому-то внезапно встаёт и взрывается песней,

Хриплым эхом далёкого «Эх, гуляй, молодой!..»

И старуха

как-то дерзко
срывает перстень
И кладёт на его распахнутую ладонь.

Нищий воет: песня душит, как редкий невод;

Шелохнёшься ль под сетью шальных-то «люлей-разлюлей»?

Вновь идёт, как дождь – из голубеньких глаз неба,

Что стекает слезами по сжатой в кулак Земле.

«Здравствуй, нынешний дом. Жаль, что…»

Здравствуй, нынешний дом.
Жаль, что – мой ненадолго, наверное.
Мы похожи: взоры обоих застеклены.
Ты, как я, напряжён: разветвились чёрными венами
древеса по сиреневой коже скуластой стены.

Что предчувствуешь? Слóва молчанье твоё – ёмче,

хоть в глазах и рябит
валящим с небес серебром.
Я сижу на снегу, на иголках – игрушкою ёлочною…
Я – один, но – дитя; няньки ждут меня всемером.

Дам ответ им, бедам, однажды —

да сам – на экзамене,
что идёт, как снег,
двадцатую
зиму
теперь!..

Заметает. Ввалюсь-ка в квартиру, которую занял,

что монету минуты покоя – скиталец!.. Глазами
загоришься, дом:
в эту ночь
я
ещё
в тебе.

«На миг, в какой за свершением злодеянья ты…»

А. Дворжецкой посвящается

На миг,
в какой
за свершением злодеянья ты
застала меня, —
пыл бравады во мне
угас.
Раз – волосы, неврастенически пританцовывая, —
стоят.

Тот миг был точкою,

что – свинцовая;
до странного – крошечной: шесть миллиметров диаметром…
Да, точкой, которая ставится между глаз

убийце дружбы. Ставится, как кресты,

на свежих могилах, над коими небом – «прости…»

Алконебо