Вижу зелёный!

—      Трудно спорить не с тем, кто сердитый, а с тем, кто прав. Но пусть они там прыгают, устанавливают рекорды. Кстати, если бы ты только прыгал, мне было бы спокойнее. Почему? — Она поверх шитья ласково взглянула на Толика. — Я мать, а матери всегда больно видеть синяки и ссадины на теле своего сына.

—      Но ведь, ма, для меня игра, знаешь, какое удовольствие!

—      Вот потому я и не запрещаю тебе играть. Только об одном прошу: будь, пожалуйста, осторожен.

Толик поспешил успокоить ее:

—      У нас завтра товарищеская игра, значит, грубостей не должно быть.

—      Ну и хорошо.

Они помолчали. В комнате раздавался только треск швейной машинки, а когда мать переставала крутить ручку, из кухни доносилось ворчание холодильника, словно мурлыкание огромного довольного кота. Наконец Толик спросил:

—      Ты не придешь завтра посмотреть на нас?

Мать укоризненно взглянула на него:

—      Мне же завтра дежурить. Ты разве забыл?

А он, и действительно, забыл. Раз в месяц у матери в больнице в счет какой-то недоработки были бесплатные ночные дежурства. Когда-то Толику даже нравились они: на ночь перебирался из своей детской кроватки к отцу в постель, прижимался к его большому и теплому телу, вдыхал его запах. Отец рассказывал ему какие-то охотничьи истории — сказок отец не знал. Толик слушал их в полудреме, не улавливая смысла, а слушая только родной голос. И так тепло было у него на душе, как и ему самому в отцовской постели.

Но последние два года дни дежурств превратились для него в дни мучений. Стоило только матери уйти на дежурство, как тотчас же за нею вслед уходил из дома и отец, Толик со страхом ждал его возвращения. А возвращался он за полночь, и многое зависело от того, в каком настроении приходил. Если в благодушном — на стол из карманов вываливалась пригоршня конфет или помятая плитка шоколада, если в дурном — тогда на Толика сыпались подзатыльники, затрещины, пощечины, иногда гулял по его спине и отцовский ремень. Сейчас, вспомнив все это, Толик невольно поежился.

—      А отец не придет?

Мать, не поднимая головы от шитья, ответила:

—      Не придет, пятнадцать суток ему дали.

—      Ты откуда знаешь?

—      Записку он прислал.

—      С кем?

—      Приводили к нам в больницу на перевязку одного из них, ну-у... как их называют?

—      «Декабристы».

—      Вот-вот. Глупое название. Вернее, оскорбительное для настоящих декабристов.

—      Так это же, ма, в насмешку. Указ об этом в декабре был издан, вот поэтому и «декабристы».

—      Вот одного из них и приводили. Отец твой передал записку с сопровождающим милиционером.

—      Что пишет?

—      Прощения просит. Про пятнадцать суток. И еще просит прийти к нему на свидание, там допускают.

—      Ходила?

—      Когда же? Я весь день на работе была.

—      Завтра пойдешь?

—      Завтра времени не будет. Вряд ли сумею на обед прийти. Ты уж один здесь пообедай, а я там перекушу чего-нибудь.

Матери явно хотелось перевести разговор на другую тему, но Толик не отступал:

—      Значит, послезавтра, — уже не спрашивая, а утверждая, произнес он. Мать промолчала. — И передачку ему понесешь. — И опять она не произнесла ни слова. — Ну иди, иди, — распалял себя Толик. — Может, он теперь не платья, а тебя порежет.

Мать снизу взглянула на него, а потом отложила в сторону шитье.

—      Не так все просто, сын, — медленно проговорила она. — Ведь это все-таки мой муж, а твой отец.

—      Не надо мне такого отца! — в запальчивости выкрикнул Толик.

—      Такого и мне не надо, — ответила мать, выделив слово «такого». — Но, во-первых, он не всегда был таким. Почему ты считаешь это необратимым процессом? Может быть, он еще изменится к лучшему.

—      Как же, изменится! Жди!

—      А во-вторых, — не обращая внимания на его скептицизм, продолжала мать, — несмотря ни на что, у нас с тобой есть по отношению к нему определенные обязанности.

—      Это какие же? — вскинулся Толик.

—      Ну хотя бы материальные. Ведь на протяжении многих лет он растил тебя, кормил, воспитывал, приносил деньги в семью.

—      Все, что приносил, он за последний год пропил!

Она пожала плечами.

—      И все-таки бросать человека в трудную минуту, это, извини меня, непорядочно, чтобы не сказать хуже.

—      А ты, мама, случаем, не «толстовка»?

Мать улыбнулась. Видимо, необычная форма слова «толстовец» показалась ей смешной.

—      Вы, наверное, по литературе сейчас «Войну и мир» изучаете?

—      Прошли уже.

—      Оно и видно. Нет, сынок, не «толстовка».

—      А откуда же у тебя это всепрощение?

—      Нет, я далеко не все прощаю, и ты это отлично знаешь. А потом, не уметь ничего прощать — это, пожалуй, нисколько не лучше, если не хуже, чем все прощать.

—      Это все общие слова, а мы с тобой о конкретном случае говорим.

—      И я о конкретном. Простить его я, конечно, не прощаю, но и быть равнодушной к его судьбе не могу.

—      Да о нем не только бы заботиться — выгнать его и забыть навсегда!

Мать грустно улыбнулась и покачала головой.

—      Узнаю современную молодежь.

—      В смысле?