Внучка

В Праге я боялась выходить из вагона. Потом меня мучил страх перед чехословацко-австрийской границей. После этого, казалось бы, бояться было нечего, но страх засел у меня в костях. В баре венского отеля я впервые в жизни пила, чтобы оглушить себя, и за ночь мой страх рассеялся. На следующий день я наслаждалась новыми ощущениями: взлетом и полетом – это было мое первое в жизни воздушное путешествие. Перед самой посадкой ко мне подсел незнакомый мужчина и с улыбкой спросил: «Интересно, что сказал бы обо всем этом бравый солдат Швейк?» Потом взял мой западногерманский паспорт, похвалил меня, мол, я все сделала правильно, встал и ушел.

* * *

Я увидела Каспара через стеклянную дверь, ведущую из зоны таможенного контроля в холл. Заметив меня, он запрыгал на месте и замахал руками. Я помахала ему в ответ, и, когда вышла в холл, мы бросились друг к другу и обнялись.

Мы не виделись всего два дня, но как будто стали совершенно другими: мы находились в другом мире, мы были частью этого мира. Взяв такси, мы поехали в Далем. Каспар привел меня в свою комнату, достал из холодильника и откупорил бутылку шампанского, мы выпили, и он стал засыпать меня вопросами о моем побеге. Он хотел знать все. Но еще больше он хотел меня обнимать, целовать, ласкать. Он жаждал последней, долгожданной близости со мной. Мне хотелось гулять – по парку, по лесу, по берегу озера или реки, под дождем, который обещали серые тучи. Но я подумала, что я стольким ему обязана, и уступила его нетерпеливому желанию, его жадным, неопытным ласкам. Когда дождь забарабанил по оконному стеклу и по карнизу, я уснула.

Проснулась я среди ночи. Каспар спал рядом со мной, подтянув к животу ноги, в позе ребенка. Я встала, открыла окно, закурила сигарету. Мной овладело странное чувство: все как будто в порядке и все же что-то не так. Это никак не связано ни с Каспаром, ни с кроватью, ни с комнатой. Я уже не там, но еще не здесь. Я, конечно, привыкну. Мы переставим кровать и будем, лежа в постели, смотреть на крону дерева и на небо, мы найдем для меня стол и поставим его к окну, будем ходить по улицам – сначала обойдем наш квартал, потом начнем расширять радиус прогулок. В батарее парового отопления забулькало, и я вспомнила, что в мои обязанности дома входила растопка кафельной печи по утрам. Иногда хватало завернутого в газетную бумагу брикета – нужно было только как следует подуть на него, чтобы огонь разгорелся. Я вспомнила ночные звуки в нашей квартире: шаркающие шаги бабушки и торопливые шаги матери по коридору в сторону туалета, кашель Хельги – хронический кашель курильщика, бой часов, отмеряющий четверти, который казался мне в детстве красивым, а потом как будто немного осип, визг трамвая на повороте – последнего в начале двенадцатого ночи и первого около пяти утра. Я вспомнила свой диван. Мать и бабушка спали в одной спальне, Хельга и Гизела в другой, я – поскольку Хельга не захотела делить эту спальню со мной – спала на продавленном, неудобном, скрипучем диване в гостиной. Все это были не бог весть какие значимые воспоминания, но они вызвали во мне приступ такой жгучей тоски по родине, что я уже не понимала, почему я здесь, а не там.

Проснулся Каспар. Увидев меня у окна, он сел и спросил:

– Что с тобой?

– Ничего, – ответила я.

Этот вопрос он потом еще не раз задавал мне по ночам и получал тот же ответ. Даже когда миновал первый, острый этап моей тоски по родине. Так же как об этой тоске, мне не хотелось говорить с ним о своих мыслях о ребенке, о своей тревоге, связанной с учебой и профессией, о своих сомнениях относительно нас с ним. Первые недели оказались непростыми во многих отношениях. Три дня меня допрашивали в лагере для перемещенных лиц в Мариенфельде. Сумма, присланная Каспару родителями, была более чем скромной. Пять тысяч марок, которые он одолжил на организацию моего побега, нужно было возвращать. Студенческая община, в которой мы жили, была и хотела остаться сугубо мужской и требовала, чтобы мы как можно скорее освободили комнату. Хождение по инстанциям в связи с оформлением нового удостоверения личности, иностранного паспорта и полагавшейся мне как сироте материальной помощи тоже не повышало настроения: со мной обращались как с докучливым просителем. А покупки!.. Как беженка, я получила талоны на приобретение товаров первой необходимости, прежде всего одежды и обуви. Талонов этих хватало лишь на самые дешевые и уродливые вещи. И когда я пыталась купить что-нибудь более приличное, доплатив из своего кармана, мне в довольно бесцеремонной манере давали понять, что мои вопросы и пожелания неуместны и что я должна брать то, что дают.