Внучка

Это был облегченный вариант того, что позже испытали восточные немцы после объединения Германии. Сначала их радостно приветствовали как желанных гостей, с искренним интересом расспрашивали о том, как им жилось в ГДР, о том, какие там были порядки. Но их расспрашивали так, как расспрашивают человека, вернувшегося из далекого путешествия. Когда выяснилось, что они не просто совершили путешествие и вернулись домой, а вернулись из совершенно другого мира – мира, который их кое в чем не устраивал, но все же был их миром, который они сами строили и благоустраивали, с которым их многое связывало и связывает, – интерес мгновенно иссяк. Что?.. В ГДР кто-то что-то построил? Вздор! В ГДР не было ничего, кроме тирании, несправедливости и страданий; с тиранией, несправедливостью и страданиями покончено, угнетенные восточные немцы снова могли быть свободными, как западные немцы, и у них больше не было никаких причин быть другими. А если они, несмотря на это, все же остаются другими, то это уже безобразие и к тому же неблагодарность, потому что к ним проявили неслыханную щедрость и столько сделали для того, чтобы они стали такими же счастливыми, как западные немцы.

Мы, восточные немцы, как раньше, так и сейчас, общаясь с западными немцами, предпочитаем оставлять за рамками общения все «восточное». Я сделала ГДР белым пятном, терра инкогнита не только из-за своей дочери.

Все это отравило мне университетскую учебу. Я была там инородным телом. На лекциях еще было терпимо; там мы все молча сидели, слушали и писали. Но на семинарах и коллоквиумах всегда были студенты, которые знали всё и даже больше, которые задавали правильные вопросы, давали правильные ответы и делали тонкие, остроумные замечания. Они были не просто умны – или прикидывались умными, – они были ловкими, гибкими, красноречивыми и ровно настолько высокомерными, чтобы мы, остальные, воспринимали это высокомерие как проявление подлинного превосходства. Я была не единственная, кто молчал, не единственная, кто опускал глаза, когда профессор обращался ко всей аудитории, не единственная, кто начинал заикаться, когда нужно было говорить. Но у других это была просто робость. Я же боялась сказать что-нибудь, что могло выдать меня как бывшую гэдээровку и вызвать одну из привычных реакций профессора: «А, наша восточная гостья!», или: «А что по этому поводу говорит Карл Маркс? Вы ведь наверняка это знаете?», или: «Здесь этому учат в гимназии, но вы ведь этого не проходили». Я боялась, что кто-нибудь из этих ораторов-эквилибристов, заинтересовавшись моим экзотическим прошлым, заговорит со мной в перерыве и я буду чувствовать себя косноязычной дурой.

И никто ничего не принимал всерьез. Я всегда хотела знать, кто автор, когда, зачем и для чего он написал текст, хотела знать, какое действие этот текст оказал на читателей сразу после публикации и как он воспринимается сейчас, хотела найти в нем себя, почувствовать, как он входит в меня и изменяет меня, увидеть, понять и полюбить его силу, красоту, величие. В университете никто не хотел понять и полюбить силу, красоту и величие текстов и не испытывал потребности почувствовать, как текст входит в тебя и изменяет тебя. Все занимались буквоедством, метафорами, символами и аллегориями, имманентностью и восприятием, структурализмом, синхронией и диахронией, социологическими и политическими аспектами, нарратологическими иностранными словами, за которыми скрываются разного рода банальности, например, что можно рассказать о чем-то посредством ретроспективы или перспективы, однократно или многократно, в прямой или косвенной речи. Я не понимала, что́ давал подобный подход к литературе – профессору, студенту, учителю, преподающему немецкий язык, детям, которых он должен учить.

Самым приятным в моей учебе было чтение. Каспар работал или сидел на своих курсах, а я валялась на кровати и читала. Я читала все, что нам задавали и рекомендовали, – не книги о литературе, а литературу. Во втором семестре я приняла участие в семинаре, посвященном «Доктору Фаустусу» Томаса Манна. Правда, на каникулах мне пришлось поработать, поскольку мы все еще не рассчитались с долгами, но две недели для чтения мне все же удалось выкроить. Я сидела на кровати, подложив под спину подушку, и читала. На тумбочке стоял стакан апельсинового сока с водкой. Я пристрастилась к этому коктейлю, после того как меня угостил им Штефан. Два кусочка льда, одна пятая часть водки и четыре пятых сока. Это было дешево и сердито: голова остается ясной, хотя сначала немного клонит в сон, но лишь на несколько минут. Я прочитывала двадцать-тридцать страниц, медленно погружалась в сон, просыпалась, прочитывала еще двадцать-тридцать страниц, снова засыпала и снова просыпалась. Прочитанное вместе со мной погружалось в сон и вновь всплывало на поверхность; сознание гасло и вновь прояснялось, книга несла меня сквозь сон и бодрствование, перемежаемые грезами. Ни до того, ни позже я никогда не испытывала такого погружения в книгу, такой растворенности в книге, такого слияния с книгой.