Внучка

Каспар мужественно терпел мои ночные стояния у окна с сигаретой и мое молчание, сопровождал меня в моих походах по инстанциям и магазинам, ходил со мной на студенческие совещания, в приемную комиссию, чтобы я со следующего семестра начала учиться, переставил кровать, нашел для меня стол, заправлял по утрам кровать, убирал комнату, готовил ужин. Был ласков, тактичен, терпелив. Пока у него хватало терпения. Однажды я вернулась домой с маленьким радиоприемником; мне давно хотелось иметь такой приемник, и вот я наконец его купила. Не согласовав эту покупку с Каспаром. Он пришел в ярость. Как я могла потратить столько денег, зная, что мы еле сводим концы с концами? Он понимает, что это нелегко – начинать жизнь с чистого листа, но он тоже начинает жизнь с чистого листа: ему, скорее всего, придется бросить учебу и пойти работать, чтобы добывать деньги, а я веду себя как принцесса; так дальше продолжаться не может. Он все говорил и говорил и никак не мог остановиться. Нет, он не жалеет о том, что мы вместе, но мы должны быть по-настоящему вместе; если мы не будем держаться друг за друга, мы не выплывем; он готов бросить учебу, чтобы я могла закончить образование, но если нам придется жить в параллельных мирах – я в университете, а он на работе, – то нам тем более нужно быть по-настоящему вместе; поэтому, если он еще раз увидит меня ночью у окна с сигаретой, он схватит меня и будет трясти, пока я наконец не скажу, что со мной происходит; да, это жестоко, но ему плевать.

Мне стало страшно. Моя тоска по родине, моя боль от унижений в чиновничьих кабинетах и в магазинах, моя нерешительность в выборе факультета, моя досада по поводу нашей интимной жизни, которая никак не налаживалась, мои денежные заботы – все это было не более чем жеманство капризной неженки, которым я, как щитом, прикрывалась от необходимости жить. Жить с ним.

– Ты прав.

Он удивленно уставился на меня. Ему понадобилось несколько мгновений, чтобы убедиться в искренности моего ответа, в том, что я и в самом деле его поняла.

– Ты моя принцесса, – произнес он наконец, улыбнувшись. – Когда я сказал, что ты ведешь себя как принцесса, я хотел сказать…

– А как насчет королевы?

– Королева тоже неплохо.

– Давай просто начнем все сначала.

* * *

И мы начали все сначала. Я преодолела свою робость, рассказала ему, что мне нравится в постели и что нет, каких прикосновений я от него жду, какие роли хотела бы играть я и какие роли должен играть он, и он, легко усвоив все уроки, стал прекрасным, искусным любовником. Когда он видел меня стоящей ночью у окна с сигаретой и спрашивал, что со мной, я рассказывала ему все, кроме своих мыслей о дочери. Правда, я теперь уже редко стояла ночью у окна. Мы долго говорили об учебе и о работе. Он сказал, что учеба не имеет для него особого значения и курсы книготорговцев его бы вполне устроили. Я сначала не верила ему и уговаривала его не бросать университет, но потом увидела, что он говорит правду, и мы начали присматриваться к берлинским книжным магазинам. Я поступила на германистику и театроведение в Свободном университете. Мы нашли маленькую квартиру – гостиная с печкой, неотапливаемая спальня, кухня с раковиной, служившей одновременно умывальником, туалет на лестничной площадке. Потом купили и установили на кухне душевую кабину.

До начала его курсов и моего первого семестра оставалось два месяца. Чтобы заработать немного денег и начать отдавать долги, мы устроились на работу в «Сименс». Каспар впервые в жизни работал на фабрике, я впервые в жизни работала на западногерманской фабрике. С иерархией здесь все обстояло иначе, чем на наших предприятиях, – более властное начальство, более строгий тон, более высокий темп работы. Вместе со мной работали еще две студентки. Старшие коллеги смотрели на нас немного свысока и говорили с нами добродушно-покровительственным тоном. Когда выяснилось, что я сбежала из ГДР, к покровительственному тону в отношении меня прибавилось легкое презрение, как к избалованной неженке, привыкшей, чтобы за нее работали другие. Постепенно я поняла, что все те унижения, которым я подвергалась в кабинетах и магазинах, имели надежный фундамент и питательную среду. В университете на меня никто не смотрел свысока – ни студенты, ни профессора. Но когда я позволяла себе какие-то суждения, характерные для Восточной Германии, или употребляла какие-то типично гэдээровские обороты речи, лица у многих вытягивались. От меня явно ждали, что, сбежав из ГДР, я должна была сбросить, смыть с себя все «восточное» – как советское и коммунистическое – и стать такой, как они.