Внучка

Наверное, мне стоит заранее приготовить записку с моим именем, адресом и телефоном на случай, если она меня тут же вышвырнет? А что я скажу, если она не вышвырнет меня, а просто выслушает с холодным презрением? «Извините»? «Мне очень жаль»? Не знаю, жаль ли мне и насколько мне жаль? Прошло столько времени, эта боль стала частью меня, срослась со мной. Я могу сказать ей, что понимаю ее враждебные чувства ко мне, достать из кармана записку, положить ее на стол и уйти. Если она, выслушав меня стоя, вдруг сядет, предложит сесть и мне и спросит, почему я это сделала, мне придется рассказать все как было. Если она после этого скажет: «Значит, вы предпочли жить на Западе, бросив меня здесь?», я пожму плечами. И еще раз объясню, что Лео был мне настолько противен, что я не хотела ее рожать и если бы смогла, то сделала бы аборт, даже если бы осталась в ГДР. Кроме того, я всего лишь уготовила ей судьбу, которая выпала на долю тысяч детей во время и после войны. А что я скажу ей, если она спросит, зачем я, собственно, ее искала? Я, конечно, могу заплакать и сквозь слезы сказать, что у меня болело сердце за нее, за мою дочь, плоть от плоти и кровь от крови моей, родную душу в буквальном смысле этого слова, ближе которой у меня никого нет. А что потом?

Все это праздные вопросы. Мне нужно не фантазировать, не пытаться представить себе эту встречу, а приближать ее. Чего я боюсь? Что уже от одного вида ее дома, в дверь которого я постучу или позвоню, у меня подкосятся колени? Что перед лицом судьбы моей дочери, услышав ее упреки и обвинения, я все же почувствую свою вину? Такую страшную, что не в силах буду ее вынести?

На моем столе уже несколько дней лежит невскрытое письмо из бризенской ратуши.

* * *

Паула жива. Отработав несколько лет участковой сестрой, она после объединения Германии познакомилась с одним берлинским врачом, которого очень интересовала Германия по ту сторону стены и который, желая увидеть ее своими глазами, в выходные дни колесил на машине по восточногерманским городам и весям между Балтийским морем и Рудными горами, Эльбой и Одером, пока в конце концов не застрял в Бризене из-за какой-то поломки. Они поженились и открыли в Ритцове маленькую практику, единственную во всей округе. Доктор Мартин Люкенбах стал настоящим сельским врачом, а Паула Люкенбах стала его ассистенткой, совмещая новое поприще с работой участковой сестры. Даже выйдя на пенсию, они вместе продолжали оказывать медицинскую помощь жителям окрестных деревень. Их адрес: Ритцов, Церковная площадь, 1.

Хорошо, что я написала лично бургомистру. Он охотно сообщил мне все, что знал о моей старой подруге. Она как участковая сестра пользуется уважением и любовью у своих земляков, ее всегда приглашают в Бризен на маленькие и большие торжества, и иногда она приезжает. Уже в немолодом возрасте она родила сына. Тот выучился на врача, и родители надеются, что он в ближайшем будущем продолжит их дело, возглавив практику. Молодежь ведь сегодня не стремится в деревню. Но Детлеф Люкенбах довольно помотался по свету и теперь, вполне возможно, осядет в родных краях.

Я навела справки – два часа на машине или три часа двенадцать минут на поезде, потом еще одиннадцать километров пешком или на такси. Я поеду. Но сначала допишу первую часть романа, переработаю период от Лео до возвращения из Индии, дополню то, что было до и после того.

* * *

Прошло уже около месяца. Я не сделала ни того ни другого. Я каждый день колесила по городу на велосипеде, хотя не люблю, когда пальцы не гнутся от холода или течет из носа. В остальное время я, как парализованная, сидела за столом, смотрела во двор, на голый каштан, на соседние дома, на колокольню. У тебя депрессия, ты должна с этим что-то делать, сказал бы Каспар, если бы увидел, как я провожу время, но я стараюсь сделать так, чтобы он этого не видел, и поэтому он думает, что я просто слишком много пью. Он прав, я пью слишком много. Ну и что?

Я еще раз перечитала написанное. Сколько времени и сил я потратила вначале на поиски, сбор материала, комментарии! А нашла лишь то, что давно знала без всяких поисков. Воспитательно-исправительные дома и лагеря для трудных подростков в ГДР по духу своему мало чем отличались от всего остального. Рестораны, книжные магазины, университеты, железная дорога – все было отмечено печатью уродства, убожества, узколобости, поднадзорности, унизительности, депрессивности. Я могла бы обойтись без этой подготовительной работы. Все равно это была глупейшая затея – узнать, представить себе все самое страшное, что с ней теоретически могло случиться, чтобы действительность не оказалась еще страшнее. Если бы сейчас была зима, я бы сожгла всю эту писанину в печке.