Внучка

По дороге в итальянский ресторан Зигрун не переставала удивляться. Ее поражали высокие дома с палисадниками и без них, широкая улица со множеством магазинов и ресторанов, машин и людей. Она еще никогда не была в Берлине, так что впечатлений, которые она получит за неделю, ей хватит надолго.

Сильное впечатление произвел на нее и ресторан, в котором хозяин приветствовал Каспара как старого друга, а ее как юную даму, зал с красными стенами и приглушенным светом, официанты в длинных белых фартуках, белые скатерти и матерчатые салфетки.

– Настоящие столовые салфетки! – сказала она, разворачивая свою салфетку и кладя ее на колени.

Она рассказала Каспару о пиццерии в Гюстрове, где пиццу обычно продают навынос, а те, кто ест ее в зале, сидят за резопаловыми столами под неоновыми лампами, и о мальчиках и девочках из ее гимназии, которые по вечерам собираются перед этой пиццерией или на автозаправке – на «Фрайе Танке»; на «Шелл» они не ходят. Раньше они тусовались и у киоска с шавермой, но его сожгли.

– Сожгли?

– Да. В нем торговали африканцы и мусульмане. Они нам там не нужны.

– Они нужны тем, кто у них покупает еду. Если бы они были никому не нужны, их бы там не было.

– Ах, дед, ну чего ты усложняешь? Я знаю только, как это было, сама я в этом не участвовала, я такими вещами не занимаюсь. И я не хожу на их тусовки и не пью пиво. А эти пусть продают свои дёнеры в Африке. Хотя, может, ты и прав: если бы никто у них не покупал, их бы и не было. А правда, что здесь есть двухэтажные автобусы?

Каспар пообещал, что они обязательно покатаются на таком автобусе, на самом верху. Он сообщил ей о билетах в оперный театр и на концерт и о предстоящем походе по музеям, о ее «практике» в книжном магазине и об играх, в которые они будут играть вечерами. Зигрун слушала с сияющими глазами. Она была рада всему, что он перечислил.

– А до Равенсбрюка отсюда далеко?

– До Равенсбрюка?

– Да. Ты помнишь Ирму Грезе? Я хочу посмотреть, где она работала. Родители возят меня раз в год в замок, а иногда еще на какую-нибудь встречу. Они никогда не ездят туда, куда я хочу. Давай с тобой съездим в Равенсбрюк?

– В следующий раз, когда ты приедешь на дольше. На эту неделю у нас с тобой и так слишком насыщенная программа.

Зигрун не возражала. Она с аппетитом ела свою пиццу и, выпив первый бокал колы, который заказала нерешительно, терзаемая любопытством и угрызениями совести, она попросила еще один. Ее интересовало все: численность населения и площадь Берлина, правда ли, что поезда метрополитена ездят под землей и чтó она будет делать в его магазине. Потом неожиданно спросила, какой была бабушка. Каспар сказал, что они сходят к ней на могилу и там он ей все расскажет. Зигрун это устраивало. Ее устраивало все. Утомленная поездкой, ужином, разговорами, она готова была сразу лечь спать. Зайдя к ней в комнату, чтобы пожелать ей спокойной ночи, Каспар заметил, что ей немного не по себе, что она боится засыпать в чужой комнате. Он присел на край ее кровати и рассказал ей содержание «Волшебной флейты». Рассказал о Тамино, о преследовавшей его змее, о его страхе, о том, как он потерял сознание, а очнувшись, увидел Папагено, который приветствовал его песней. Он говорил медленно, спокойно, и у Зигрун вскоре стали слипаться глаза.

– Я спущусь вниз, оставлю твою дверь открытой и поставлю диск с этой песней, и ты уснешь.

Он коснулся ее руки, встал, спустился вниз по лестнице, нашел диск и включил песню Папагено. Потом вернулся к лестнице, тихо позвал:

– Зигрун!

Не услышав ответа, он еще тише прибавил:

– Спокойной ночи.

19

Он дочитал до конца статью в «Википедии» об автономных националистах. Ему трудно было поверить, что Зигрун хочет разрушить политическую систему путем революции и заменить ее на национальное и социальное общество, что она вообще имеет какое-то представление о таких понятиях, как «политическая система», «революция» или «национально-социальное общество». Может, ей просто импонирует дух приключений, которым веет от революционной риторики? Может, ее просто потянуло к черным штанам, свитерам с капюшоном, бейсболкам и перчаткам после набивших оскомину юбок и блузок? И ей захотелось стать одной из тех немногих девушек, что добиваются авторитета среди «автономных»?

Потом он прочел статью об Ирме Грезе и впал в еще большее недоумение. В семнадцать лет она хотела стать медицинской сестрой, в девятнадцать стала надзирательницей в Равенсбрюке, потом некоторое время работала в Освенциме, где под ее контролем было более тридцати тысяч женщин, и в конце концов командовала «маршем смерти» в Берген-Бельзен. Отличалась необыкновенной жестокостью, била, истязала, травила людей собаками, ее считали самой страшной надзирательницей и называли «освенцимской гиеной». Да, она гордо заявила на суде, что выполняла свой долг перед отечеством, и сохраняла самообладание на эшафоте. И этого Зигрун было достаточно? Ее не интересовало, чем занималась ее героиня? Или она этого не знала? Или не хотела знать?