Внучка

– А какие у тебя пожелания? Можно сходить в Музей современного искусства, можно покататься на пароходе, я могу позвонить учителю музыки твоей бабушки; может, он согласится дать тебе урок прямо сегодня. Ты можешь пару раз обыграть меня в шахматы, а я тебя в скребл. А вечером мы можем опять вместе заняться кулинарией.

Зигрун кивнула.

– Звони!

Учитель музыки не брал любителей и тем более начинающих. Он учил Биргит, потому что та вместе с его женой занималась йогой и они стали подругами. Они с Каспаром тоже немного подружились. Когда Каспар рассказал о Зигрун, тот изъявил готовность пожертвовать ради нее своим послеобеденным сном. До этого Каспар показал Зигрун могилы братьев Гримм и других знаменитостей, они съели по жареной колбаске с картофелем фри, и он проводил ее к учителю музыки, жившему на набережной Шпрее, а сам устроился в ближайшем кафе. Через час он зашел за ней. На его вопросы, как прошло занятие, чему она научилась и понравилось ли ей, она отвечала односложно, а по дороге домой и в супермаркете упорно молчала и мысленно была где-то далеко. Учитель дал ей нотную тетрадку, которую она достала из сумки и, не показав Каспару, положила на рояль.

– Я не буду тебе мешать, если немного поиграю? Ты не мог бы оставить меня одну?

Каспар ушел в столовую, закрыл за собой дверь, и Зигрун начала заниматься. Судя по доносившимся из гостиной звукам, она осваивала нотную грамоту и пыталась играть по нотам какие-то незатейливые мелодии. Она неустанно трудилась два часа, и в ее игре наметился явный прогресс. Когда стемнело, она встала из-за рояля, походила взад-вперед по гостиной, изредка на минуту останавливаясь, потом поднялась к себе, снова спустилась вниз и постучала в дверь столовой.

– Да-да!

– Он сказал, что если я хочу, то могу приходить к нему каждое утро в девять, пока буду в Берлине.

Каспар так разволновался, что вскочил на ноги.

– Ты знаешь, что это означает? Он в тебя верит. Он очень редко берет учеников, и только тех, у кого есть явные способности.

Она опять пожала плечами. Но при этом покраснела, торжествующе сжала губы и кулаки.

– Ну что, займемся ужином? – произнесла она небрежно.

После ужина она вдруг, не глядя на него, сказала:

– Ты нас презираешь. Ты считаешь, что мы тупые и ничего не понимаем, что с нами бесполезно разговаривать. Ты считаешь себя лучше нас.

Каспар хотел возразить ей. «Но разве она не права?» – подумал он и посмотрел на нее. Она сидела, опустив голову и плечи, ее рыжие волосы упали ей на лицо; по-видимому, она смотрела на свои руки, лежавшие на коленях. В этот момент она являла собой воплощение одиночества и неприступности.

– Мне никогда, ни разу не пришло в голову, что ты тупая. Ты понимаешь все, что я говорю, ты обыгрываешь меня в шахматы, с тобой захотел заниматься учитель музыки, который берет только талантливых учеников. Ты сильная, выносливая, как в учебе, так и в спорте…

Он умолк. Может, ему следовало прибавить, что он гордится ею? Но он уже предвидел разговор, в котором она скажет, что гордится быть немкой, и он возразит, что нельзя гордиться тем, чем ты являешься, можно гордиться лишь тем, что ты сделал, чего ты добился, а Зигрун явно не его заслуга. Не решился он сказать и то, что рад иметь такую внучку: либо он показывает ей свою радость и она видит ее в разных ситуациях, так что ему не надо выражать ее в словах, либо никакие слова не помогут. Ему не нужна никакая другая внучка, он обрел эту и не хочет ее потерять. Может, ему…

– Ты все сказал? – прервала она его раздумья.

– «Ничего не понимаем»! А кто тебе сказал, что ты уже сейчас должна все правильно понимать? Может, сначала надо кое-что просто увидеть? Тебе четырнадцать лет. В четырнадцать лет никто не может все понимать и видеть. И при этом еще и знать, чтó правильно, а чтó нет. – (Зигрун все еще вопросительно смотрела на него.) – Почему бы тебе пока просто не посмотреть на все это? – Он отвел руки в стороны, имея в виду себя, свою квартиру, свой магазин, Берлин, все, что он собирался ей показать. – На мир, в котором я живу?

– А тебе на мир, в котором живу я?

Он улыбнулся.

– Поехать с тобой в спортивный лагерь? Принять участие в учениях на местности и испытаниях мужества? Пройти сто пятьдесят километров с пятнадцатикилограммовым рюкзаком на спине за четыре дня? И стать дедушкой, награжденным волчьим крюком? Ах, Зигрун…

Она молчала, обдумывая его слова. Когда он встал и принялся мыть посуду, она подошла, взяла полотенце и стала вытирать тарелки, вилки и ножи.

– У тебя на полке стоит «Дневник Анны Франк»[55]. Почитай как-нибудь «Правду о дневнике Анны Франк».

Закончив вытирать посуду, она повесила полотенце на крючок.

– Я пойду наверх и немного почитаю. Ты мне через час пожелаешь спокойной ночи? И поставишь какую-нибудь музыку? С пианино?