Внучка

В походе Зигрун первая заговорила о встрече с Ирмтрауд. Они какое-то время молча сидели на террасе церкви Спасителя[64]; Каспар думал, что Зигрун, как и он, поглощена завораживающим зрелищем колонн аркады, сверкающего на солнце озера и молодой зелени леса на другом берегу и пребывает в мажорном настроении. Но она думала о своем будущем.

– Я понимаю, что мне надо закончить школу, – произнесла она вдруг. – Но для этого мне необязательно торчать в Ломене. Почему я не могу жить у Ирмтрауд и ходить в школу здесь?

– Потому что Ирмтрауд не хочет, чтобы ты жила в их общине. Куда ты так спешишь?

– Мне надоело болтаться на канате, прыгать с обручем и петь песни. Я хочу бороться.

– С кем?

– С системой.

Каспар не знал, что ей сказать.

– А что ты называешь системой?

– Все. То, что Германия больше не принадлежит немцам, что иностранцы живут у нас лучше, чем мы, что все решают евреи и их деньги, что у нас столько мусульман и мечетей.

– А у вас в Ломене есть мечеть?

– Нет, но была эта лавка, где продавали дёнеры, и отец говорит, что если мусульмане останутся, то обязательно настроят мечетей, и скоро вместо колокольного звона мы будем слышать вопли этого… как его?

– Муэдзина?

– Да. Мы не ходим в церковь, но нам необязательно ходить в церковь, чтобы любить нашу западную культуру, и церкви, и колокола.

– А где у вас ближайшая мечеть?

– Не знаю.

– А ты знакома хоть с одним иностранцем, который живет лучше, чем немцы?

– К этим продавцам дёнеров иногда приезжал какой-то тип на огромном новом «мерседесе», тоже иностранец. Я знаю, многие немцы тоже ездят на таких «мерседесах», но ты понимаешь, что я имею в виду.

– Нет, Зигрун, я не понимаю, что ты имеешь в виду. Я не вижу, чтобы иностранцам у нас жилось лучше, чем немцам, и ты тоже не видишь этого. И где ты видела евреев, которые со своими деньгами все решают?

– Отец говорит, что они прячутся.

– Вот и их ты тоже не видишь. Откуда ты знаешь, что они существуют?

– Потому что существует это вранье про холокост. Если бы не было евреев, которым это вранье приносит пользу, то не было бы и вранья.

– А зачем же им это вранье, если они и так все решают благодаря своим деньгам?

– Чтобы мы мучились угрызениями совести и не могли бороться. А нам не надо мучиться угрызениями совести. Немцы ничего такого не делают. Ну, может, погоняли их немного и посадили в лагеря. Может, кто-то из них и погиб – во время войны такое бывает. Вот и всё.

Зигрун явно гордилась тем, что могла ответить на любой его вопрос, отразить любой его аргумент. Каспар почувствовал усталость. Он устал от гипертрофированной активности этой девочки, от ее высокомерия, самонадеянности, непробиваемости и от сознания собственного бессилия. Что ей еще сказать? Как до нее достучаться?

– Есть вещи, в которых человек вынужден полагаться на других. Когда ты болен, тебе приходится верить врачу; когда выходит из строя автомобиль, ты зависишь от механика. Но нельзя полагаться на других, слепо верить другим, когда ты сам можешь узнать правду. Прежде чем судить об иностранцах и евреях, пообщайся с ними. Кстати, с одним из них ты и так уже общаешься.

– С евреем?..

– Твой учитель музыки приехал из Египта. Его родители были монархистами, и им пришлось бежать, когда свергли короля. – Каспар тихо рассмеялся. – Я не знаю, мусульманин ли он, я никогда его об этом не спрашивал. Спроси ты. И если он мусульманин и ходит в мечеть, ты можешь спросить его, не возьмет ли он тебя как-нибудь с собой.

– В мечеть?..

– А почему бы и нет?

– Не знаю… – неуверенно произнесла она, словно вдруг растерявшись перед таким множеством вопросов: спросить ли учителя, может ли он взять ее с собой в мечеть, надо ли пообщаться с иностранцами, мусульманами и евреями, надо ли переосмыслить и переоценить то, что казалось ей аксиомой.

– Ну что, пошли дальше? – сказала она наконец, сунув бутылку с водой в рюкзак.

32

Каспар думал, что весенняя неделя с Зигрун пройдет так же, как осенняя. Но он ошибся. Как в прошлый раз, было только то, что она пользовалась его квартирой и вещами как своими собственными, готовила завтраки и ужины, занималась на рояле, приходила в магазин и играла с Лолой, что они много времени проводили вместе и большинство вечеров заканчивалось коротким визитом Каспара в ее комнату с пожеланием спокойной ночи и музыкой в качестве колыбельной. Но Каспар чувствовал какое-то напряжение, которого не было осенью. У него постепенно появилось ощущение, как будто она, начав с ним полгода назад некую непонятную для него борьбу, заняла позицию силы и твердо намерена была ее отстаивать. Сначала он отнесся к ее неуклонному стремлению настоять на своих предложениях относительно их досуга, шопинга и меню как к забавной игре. Потом он заметил, что для нее это было больше чем просто своеволие: это была борьба за власть. Она навязывала ему дискуссии по истории и политике, которых он, считая их бесполезными, предпочел бы избежать.