Внучка

Каспар вздохнул, взял книгу в руки и углубился в чтение. Автор писал, что стиль дневника трудно признать стилем девочки-подростка, что в основу публикации был положен текст отца Анны Франк, что предъявленный в конце концов оригинал написан разными почерками, а в нескольких местах – шариковой ручкой, в то время как первые шариковые ручки появились в тысяча девятьсот пятьдесят первом году. Что разность почерков видна невооруженным глазом, а использование шариковой ручки установили эксперты Федерального управления уголовной полиции, что отец признался в подделке оригинала. Что истина, таким образом, установлена. Попытки скрыть ее объясняются тем, что дневник является важным идеологическим проектом, частью индустрии холокоста, что определенные силы стремятся еще больше очернить немцев и усилить в них комплекс вины, унизить их как нацию.

Нет, он не будет обсуждать с Зигрун эту книгу пункт за пунктом и снова доказывать ей, что все, что она слышала, читала и во что верила, – ложь. Он встал, пошел к компьютеру, нашел публикацию Фонда Анны Франк, посвященную попыткам дискредитации дневника, и распечатал ее. Потом положил на стол в кухне книгу Зигрун, распечатку и сам дневник.

33

Однако Зигрун восприняла это не как тактичность, а как унижение. Когда он утром вошел в кухню, она вместо приветствия обрушила на него все свое возмущение.

– Ты считаешь, что поговорить со мной о книге – это ниже твоего достоинства? Швыряешь мне вот это вот в лицо, – она взяла со стола распечатку, – чтобы я прочла и заткнулась?

Каспар примирительно поднял руки.

– Послушай…

– Что – «послушай»? Ты не должен обращаться со мной как с дурой! Ты должен слушать меня и говорить со мной. Я дала тебе книгу, в которой показано, что этот дневник – ложь. Тебе есть что сказать? Или ты вообще ее не читал?

Каспар сел.

– Зигрун, Зигрун… Конечно, я ее читал. Я просто подумал, что тебе будет удобнее прочесть, а не услышать от меня, чтó в этой книге неправда. Мы можем поговорить после того, как ты это прочтешь, или до того. Например, сразу после твоего урока. Я не считаю ниже своего достоинства…

– Хорошо, сразу после урока, – перебила она его.

Налив ему и себе кофе, она села и энергично срезала ножом верхушку своего яйца. За завтраком она больше не произнесла ни слова, и Каспар мысленно посочувствовал ее будущему мужу, которого она будет наказывать молчанием. Прежде чем отправиться на занятие, она, опустив голову и не глядя на Каспара, словно говорила не с ним, а со столом или дверью, произнесла:

– Он говорит, что раз я опять надолго уезжаю, то было бы хорошо, если бы я в субботу пришла не на час, а на два. Если ты не возражаешь…

– Конечно. Я очень рад. Значит, он верит в тебя.

– Он хочет составить со мной план, чтобы я правильно занималась дома самостоятельно.

– А твои родители не будут возражать, если ты начнешь заниматься дольше, чем обычно?

– Ты думаешь, что у меня темные, необразованные родители? Что они не понимают, что занятия музыкой – это важно?

– Нет, просто им может понадобиться твоя помощь по хозяйству, а работы у них хватает.

– Мне пора идти.

Каспар понял, чем было на самом деле то, что показалось ему борьбой за власть. Зигрун чувствовала его скепсис в отношении ее мира, ее родителей, ее взглядов и ее самой и пыталась все это отстоять. Ей хотелось убедить его в том, во что она верила. Но это у нее не получилось. При этом ей надо было самой не утратить свою веру. Чувство говорило ей, что она права, хотя у нее и не было убедительных аргументов. Но она была умна и понимала, что аргументы нужны.

Когда Зигрун вернулась с занятия, он объяснил ей историю возникновения рукописи Анны Франк, смысл и причины изменения оригинала ее отцом, рассказал о восстановлении первоначального варианта, о графологической экспертизе и заключении экспертов Федерального управления полиции, прокомментировал следы шариковой ручки, найденные позже страницы, судебные процессы. Все, против чего была направлена критика в привезенной Зигрун книге, имело свое объяснение и оправдание.

– Ну, не знаю… – Она покачала головой. – Я пошла заниматься.

Она занималась несколько часов подряд, и Каспар понимал почему. Закончив упражнения и проголодавшись, она одна сходила за покупками и одна приготовила ужин: кёнигсбергские битки с картофелем и салатом. В половине пятого еда была на столе, и после комплиментов по поводу ее кулинарных и музыкальных подвигов она снова стала разговорчивой, рассказала об уроках музыки в школе и о том, чтó предпочла бы узнавать на этих уроках, а не вычитывать в книге, которую ей дал берлинский пианист. Потом она предложила после ужина поиграть в шахматы. Они оба понимали, что ей хотелось победить. Наконец-то снова победить.

– Учти, я теперь стал играть лучше, – предупредил Каспар. – Я занимался по специальной книге.

– Хорошо, – ответила она, уверенная, что, несмотря на это, все равно выиграет.

И выиграла. Но он и в самом деле стал играть лучше, ей пришлось думать дольше, и во второй партии ему удалось дотянуть до эндшпиля. В третьей партии он делал одну глупую ошибку за другой.