Внучка

– Такого я еще никогда не слышала! – шепотом сообщила она ему и несколько раз, читая тексты арий в программке, признавалась, что не понимает смысла в некоторых местах.

По дороге домой Каспару пришлось нелегко: он пытался объяснить ей особенности религиозной лирики Баха. Хоралы понравились ей больше всего, и она расспрашивала его об их назначении. Он объяснял ей, что, подобно тому как она со своими друзьями и родителями пела на празднике, христиане тоже любят петь.

– Я буду скучать по тебе, – сказал он, поднявшись к ней, чтобы пожелать спокойной ночи. – Ты замечательная внучка.

Она улыбнулась ему.

– У тебя хорошо. Хотя правда всегда обязательно должна быть на твоей стороне, а на моей – никогда.

– Есть только одна правда. Она ни моя и ни твоя, она просто есть, и все. Как солнце и луна. И так же, как луна, она иногда видна лишь наполовину. И все же лик ее целен.

– Целен?

– Это слова песни.

Вы видите светило?
Сияет половина,
Но целен лунный лик.
Вот так, порой не зная,
Мы что-то утверждаем,
Но наших глаз обман велик[65]

.

– Что тебе включить? Баха? Моцарта? Ты уже хорошо знаешь мой репертуар.

– Что-нибудь новое, но для фортепиано.

Он включил Сати[66]. Интересно, спустится ли она и потребует ли продолжения? Он прислушался, но так и не услышал ее шагов. Она не спустилась и не крикнула: «Красивая вещь!», или: «А что это было?», или: «Спокойной ночи!»

Утром, выключив электробритву, он услышал музыку. Из ванной трудно было расслышать, что это за музыка. По дороге в кухню он узнал Сати. Зигрун сидела за столом, держа руки перед собой на крышке стола, словно играла на фортепиано.

– Сати был француз.

– Напрасно ты надо мной насмехаешься. Я прочитала в твоей энциклопедии, что у него нормандские корни. Я никогда не говорила, что только немцы могут быть композиторами. У каждого правила есть исключения. Папа говорит: даже когда речь идет о евреях.

– Даже когда…

– Есть еврейские музыканты, и художники, и ученые. Папа говорит, что было бы глупо это отрицать. Но еврейские музыканты играют то, что сочинили другие. Евреи всегда пользуются тем, что создали другие. Так они и богатеют. С оригинальностью у них плохо.

– Откуда это известно твоему отцу? Он что, знает много евреев?

– Не знаю. У нас вроде нет евреев.

– А много он знает англичан?

– Ну что ты пристал со своим «знает-не-знает»! Ты ведь тоже знаешь не все, что сам видел и изучал. Многие вещи просто знаешь, и все. Англичане, например, – купцы, у французов на уме одна мода и еда, а поляки – гордые и тащат все, что плохо лежит.

– О господи!..

Каспар остро почувствовал свою беспомощность. Как разгрести эти груды предрассудков? Надо отправить ее на год в Англию. По обмену. Рассказывать ей об англичанах – что они никакие ни купцы, а великая нация – бесполезно. Как и любые разъяснения относительно французов, поляков и евреев. Для ее отца все это не аргументы. Он думал, что хотя бы закрыл с ней вопрос о немецкой музыке и немецких композиторах, но, похоже, ошибся. Сати, оказывается, исключение.

– А ты не хочешь поехать на год за границу? По обмену? В Англию или в Канаду? Или в Штаты? Есть такие программы.

Зигрун растерянно смотрела на него.

– У меня с английским неважно. Я еще никогда не уезжала из дома так далеко. Да и родители… – Она запнулась. – Я не знаю, что скажут родители. Как они без меня… И я целый год буду одна?..

Каспар объяснил ей, что она жила бы в семье с детьми, в языковой среде, где все говорят только по-английски, и тоже очень скоро свободно заговорила бы на английском.

– Подумай. Если захочешь, мы можем поговорить с родителями.

– Но только не сегодня. Отец не любит, когда к нему с ходу, без подготовки пристают с неожиданными вопросами.

Она на минуту задумалась и неуверенно посмотрела на Каспара.

– Ты думаешь, меня возьмут? Зачем я им? Я не лучшая ученица, и мне кажется, учителя меня не любят и вряд ли дадут мне хорошую характеристику. А за эту поездку надо платить? – Не дожидаясь ответа, она мысленно уже перенеслась за границу. – Вот было бы классно! Целый год в другой стране, все новое… – Она рассмеялась. – И я тоже!

Ей явно хотелось повидать мир. И пока ей этого хотелось, он может надеяться. Летом она снова приедет к нему, и он свозит ее куда-нибудь и освободит от лишних предрассудков. А еще его надежду питали ее уроки музыки. Плевать, что Ганс Франк тоже играл на пианино в краковском замке. У нее было музыкальное чутье, она поняла – и со временем поймет еще лучше – глупость этой теории о немецких музыкантах и немецкой музыке.

Поднявшись потом к ней в комнату, когда она собирала вещи, он положил ей в чемодан диск с Сати.

37

На этот раз она кое-что оставила. Намеренно? Или просто забыла? Судя по идеальному порядку, который она опять навела в комнате перед отъездом, забывчивость, скорее всего, можно было исключить, и это обрадовало Каспара. На столе лежало ее серебряное кольцо с узором в виде кельтской косички.