Внучка

День накануне отъезда выдался холодным, и Зигрун растопила кафельную печь. В последний раз Каспар топил ее для Биргит. В подвале было достаточно дров и брикетов, и Зигрун с радостью продемонстрировала свои навыки грамотного обращения с печью. Когда печь нагрелась, она положила на пол подушки, заварила ежевечерний ромашковый чай, и они сидели, прислонившись к печке спиной.

– Почти как в лагере, – рассмеялась Зигрун.

На следующий день, перед самым приездом Бьёрна, Каспар спросил ее, что бы она хотела получить в подарок к своему шестнадцатилетию. Книги ей были не нужны – она и так могла брать себе все, что ей нравилось. А вот музыка – совсем другое дело; лучше для фортепиано. Сначала ее пугала виртуозность исполнителей на компакт-дисках, призналась она, а теперь, наоборот, – подстегивала. Потом она спросила, когда у него самого день рождения и какие у него пожелания. Это тронуло его. Но еще больше тронуло его то, что, прощаясь, она опять на глазах у Бьёрна обняла и поцеловала его.

41

Оставшись один, Каспар вдруг испугался, что Бьёрн мог почувствовать себя обделенным и выместить свою обиду на Зигрун. Приехав, тот в качестве приветствия положил ей руку на плечо, а она ответила на отцовское приветствие, коснувшись кулаком его груди. Может, они привыкли так здороваться. А если нет, то, может, Бьёрна больно задело, что Зигрун проявила больше тепла в отношении чужого человека.

В первые дни после ее отъезда Каспару часто казалось, что она еще здесь и ждет в кухне за накрытым столом, или вот-вот спустится по лестнице, или начнет играть на рояле, или нетерпеливо крикнет: «Дед!», потому что им пора выходить из дома, а он еще не готов. Когда до него наконец дошло, что она уехала, его начала мучить тревога за нее – что родители запретят ей играть на пианино, что они заметят произошедшие в ней изменения и накажут ее или что она сама будет страдать от необходимости жить в двух разных мирах. Потом эти страхи перешли в его сны. Ему снилось, что Зигрун висит на канате, на этот раз над бездной, и силы ее уже на исходе, или что она заблудилась в лабиринте городских улиц и переулков и не может найти выход из него, или что она пианистка и ей надо выступать, а пальцы ее не слушаются. А потом оказывалось, что это он сам то парит над бездной, то не может вырваться на свободу, то страдает от бессилия, что это его собственные старые ночные кошмары трансформировались в сны о Зигрун.

На книжной ярмарке он нашел томик немецкой поэзии, который не претендовал на благородную миссию наконец-то познакомить читателей со стихами, обделенными вниманием, а просто содержал многое из того, что Каспар знал и любил и что, по его мнению, не могло не понравиться и Зигрун. «Немецкая поэзия» – против такого названия и ее родители вряд ли будут против. Он послал Зигрун ко дню ее рождения эту книгу и шесть компакт-дисков с фортепианной музыкой от Баха до Гласса, а Бьёрну перевел следующий транш.

Через несколько дней ему позвонила Зигрун и спросила, не может ли он приехать к ним в воскресенье, в пять часов. Она говорила очень странно – как будто под давлением, как будто в отчаянии, как будто только что плакала.

– Зигрун, что случилось? Ты…

– Ничего.

Она положила трубку.

Это было в четверг. Каспар уже ничего не мог сделать, ничего не мог выяснить, исправить. Он мог только ждать и томиться страхом. В воскресенье он решил выехать пораньше, чтобы иметь запас времени и не торопиться. Он должен приехать спокойным. Если его ждет неприятная размолвка с Бьёрном и Свеней, ему надо чувствовать себя уверенным. Что-то там не так. Зачем он им вдруг понадобился? Чего они хотят? Чтобы он больше никуда не ездил с Зигрун? Не водил ее в кино? Чтобы он не проводил с ней по три недели? Он решил проявить гибкость и был готов обсуждать любые варианты.

Припарковавшись, он вышел из машины и направился к дому. Не успел он позвонить, как ему открыла Зигрун с заплаканным лицом. Она поздоровалась, не глядя на него, и пошла в кухню. Каспар пошел за ней.

Все было как во время его первого визита – справа Свеня с суровым лицом, слева Зигрун с опущенной головой, во главе стола Бьёрн, положив руки на поставленную на ребро книгу, название которой Каспару было не видно.

– Садись.

– Что-нибудь…