Время политики

А, например, преступность – таки да, национальности не имеет. Преступник имеет, а преступность – нет. Террорист имеет, а терроризм – нет. Я понимаю, что не всякому уму под силу такое нехитрое с виду построение, но надо постараться, и эти усилия непременно будут вознаграждены. Вознаграждены как минимум тем, что у того, кто не поленится приложить такие усилия, появится шанс не только самого себя по праву считать цивилизованным человеком, но и на полных основаниях ощущать себя своим среди прочих цивилизованных людей.

А если уж столь непреодолима тяга к наделению «национального» оценочными смыслами, то ладно, пусть существуют в оперативном речевом обиходе «русская сердечность», «африканское чувство ритма», «грузинское гостеприимство», «польский романтизм», «немецкая точность», «итальянский артистизм», «еврейская живость ума», «цыганская музыкальность».

Дело не в том, что все эти эпитеты и характеристики соответствуют или не соответствуют реальности и что все перечисленные качества свойственны преимущественно людям, принадлежащим именно к указанным национальным группам. Это такие же мифы, как и мифы «негативные». Но эти мифы, по крайней мере, не разрушительны. В первую очередь не саморазрушительны.

Если так уж хочется судить об особенностях того или иного этноса, то почему бы не судить о них по лучшим, а не по худшим образцам. Это не «прекраснодушие» и не «страусова политика». Это, извините, душевная гигиена, душевная профилактика. Потому что нет ничего легче, чем запустить в себя бациллу ненависти. А избавление от этой бациллы требует кучу времени, адского терпения и, самое главное, железной воли. И работы, конечно. Хотя бы приблизительное соответствие современности, вообще-то, требует серьезной работы. Как, впрочем, и жизнь вообще.

Мой венский приятель, когда речь почему-то зашла о тех или иных особенностях австрийской нации, сказал однажды очень смешную вещь:

«Мы, австрийцы, – сказал он, – совмещаем в себе легкомыслие немцев с деловитостью итальянцев».

Это смешно и весело. Но прежде всего потому, что это сказал австриец, а не об австрийцах – кто-нибудь другой.

Бабушка и попугай

В студенческие годы у меня была недолгая подружка, за которой я тогда ухаживал. Мне нравилось бывать у нее дома. Особенно мне нравилась ее бабушка, бывшая, по ее утверждениям, выпускницей Смольного института.

Насчет Смольного у меня особой уверенности не было, потому что бабушка была в том возрасте, когда часто бывает так, что механизмы памяти немножко дребезжат, а разные времена и эпохи непринужденно меняются местами и нежно переплетаются друг с другом. Так, например, когда ее внучка, надев пальто, собралась на выход, бабушка тревожно спросила: «Ты куда собралась?» – «В кино, бабушка!» – «Не забудь взять паспорт». – «Зачем, бабушка?» – «А вдруг снова облава?»

Да, с ней такое бывало. Но в целом бабушка была вполне – если опять же абстрагироваться от некоторых возрастных особенностей – сохранной, даже веселой и кокетливой, напичканной разными историями, иногда настолько прелестными, что их достоверность не хотелось подвергать сомнению. Какая, действительно, разница – было, не было.

«Многим кажется, – говорила она, например, – что мы, смолянки, были девушками чопорными, этакими синими чулками. Ничуть не бывало. Мы были хулиганки». В этом месте бабушка очаровательно розовела лицом. «Мы такие песенки распевали – ой-ё-ёй!»

«А что за песенки? Что-нибудь помнишь?» – спрашивала внучка? «Помню, конечно! Вот, например, была у нас ужасно фривольная песенка, в которой самыми приличными были такие слова: «Поручик хочет, мадам хохочет». В этом месте бабушка заливалась смехом, как та самая неведомая мадам.

«А еще-то там что было?» – спросила Наташа. Я забыл сказать, что внучку звали Наташей.

«Ни, ни, ни!» – решительно и категорически сказала бабушка.

«Как бы узнать слова этой песенки? – спрашивал я потом у Наташи. – Ведь интересно же!» «Бабушка не скажет», – ответила Наташа, которая знала свою бабушку намного лучше и намного дольше, чем я. Потом она подумала и сказала: «Ты, кстати, „Пиковую даму“ читал?» И нам обоим стало так весело от внезапной литературной реминисценции, что мы забыли и о «поручике», и о «мадам». Впрочем, как видите, я не совсем забыл. Потому что эта тайна тревожит меня и по сей день.

А однажды бабушка спросила у Наташи: «А этот юноша – он кто?» Это про меня. Наташа сказала, что мы вместе учимся, что было чистой правдой. На вопрос, чем этот юноша занимается в свободное от учебы время, девушка ответила (тоже честно), что он – то есть я – пишет стихи.

Приподняв (по-смолянски?) одну бровь, бабушка протянула: «Стихи-и-и пишет? Ну что же. Все лучше, чем по подъездам водку пить». Она, конечно же, сказала «по парадным».