Жизнь и слово

Выбор предрешен: каково жить литературным трудом, Далю хорошо известно — сама история с «разумеется» (весь рассказишко-то восемь страничек!) лишнее тому подтверждение; «а у меня за стол садятся одиннадцать душ», — пишет он однажды, прося гонорара, когда туговато стало с деньгами. Не служить ему никак нельзя, надо тянуть лямку до пенсии: он просит назначения подальше от столицы — в Нижнем Новгороде как раз освободилось место управляющего удельной конторой.

«Времена шатки, береги шапки», — часто приговаривает он в эту пору: год 1848-й, страны Европы охвачены пламенем революции, государь император призывает «обращать самое бдительное внимание на собственный край».

…Ветер врывается в окна опустевшей квартиры, гоняет по полу клочки бумаги, бечевки. Вещи увязаны, внизу ждут подводы. Возчики кряхтят, стаскивая тяжелые узлы и ящики с высоты девяноста ступеней.

Посреди комнаты сидит на простом табурете Пирогов, дымит дешевой сигаркой. Рассказывает: возвратившись с кавказского театра войны, поспешил доложить министру о первых опытах применения наркоза на поле сражения; вместо благодарности получил разнос — не в том мундире на доклад явился.

Лицо у Пирогова желтое, нездоровое, глубокие морщины на лбу, вокруг глаз — он устал. Добро бы от работы: на каждом шагу приходится воевать с беспощадным равнодушием, воровством, высокомерным невежеством. Великого хирурга оттесняют от больных, которым необходима его помощь, преследуют начальственными взысканиями, травят в продажных газетах.

Даль обнимает друга:

— У нас всякое доброе дело требует богатырства. Это Гоголь говорит. Станет невтерпеж — приезжай. Буду ждать.

Пирогов вдруг вскакивает на ноги, суёт в карман сюртука недокуренную, потухшую сигарку:

— Некогда, Даль, некогда. Холера. Сотни трупов. Множество интереснейших наблюдений. Останусь жив — кончу книгу о холере, пришлю.

Страшная болезнь надолго задержалась в России — то затихнет, то опять наберет губительную свою силу.

По дороге экипаж Даля часто обгоняет черные похоронные дроги. На первой же станции встречают кибитку — жандармский офицер везет какого-то несчастного в ссылку. Даль любопытствует — за что. Жандарм бодро рапортует:

— В точности не могу доложить вашему превосходительству, но, кажется, худо отозвался насчет холеры…

«Времена шатки, береги шапки… Я теперь уже печатать ничего не стану, покуда не изменятся обстоятельства», — пишет Даль приятелю. Через год-другой, успокоясь, он снова начнет печататься, но пока: «У меня лежит до сотни повестушек, но пусть гниют. Спокойно спать: и не соблазняйте… Времена шатки, береги шапки».

Восемью годами раньше, едва появившись в Петербурге, Даль почувствовал столичную духоту, мечтал: «Я бы желал жить подальше отсюда — на Волге, на Украине или хотя бы в Москве…» На Украйне он родился, в Москве окончит свои дни. Летом 1849 года Владимир Иванович Даль отправляется на Волгу.

ПОСЛОВИЦА НЕДАРОМ МОЛВИТСЯ

ЯРМАРКА

Где Волга и Ока сливаются волнами,
Где верный Минин наш повит был пеленами,
Где Нижний Новгород цветет и каждый год
Со всех концов земли гостей к себе он ждет,
Где жизнь кипит кругом, торговля процветает». —