Жизнь замечательных

Поедем в Ниццу, милая, bonjour!
Там море по утрам шур-шур, шур-шур,
там бутики, там жёлтый абажур
горит в Негреско.
Смотреть как туча шкрябает о холм,
как баром на волне звенит паром,
как ржавчина вползает в хром,
и пахнет резко

платанами, духами от наяд,

(которые живут во чревах яхт,
нельзя смотреть на них, ибо их взгляд
как яд смертелен),
еще лавандой, сыром и вином.
Я там приобрету лё баритон
как у француза, чей Louis Vuitton
так неподделен.

Здесь, в общем, одно плохо, всюду – высь.

Где-то на выси, куда лень плестись,
Матисс чудил,
выдумывал свой танец.
Здесь Чехов жил.
Здесь Бунин волховал.
Здесь Маяковский море волновал.
Здесь и Шагал вполне себе шагал
как провансалец.

Когда-то здесь рябило от кокард,

теперь, кто на Симье, кто на Кокад[2],
а променад всё тот же, променад
лежит, искрится.

За фонарями плещет водоём.

Мы в Ницце, дорогая, вот даём!
Мы в ресторан на пляже забредём,
влюбленные, закатом насладиться…

Пусть в Ницце солнце за спину садится…

Не суть, родная.

Главное – не в нём.

оля

Оле Ивановой

Оля вернулась из Грузии, бледная как сулугуни.

– Что же случилось, Оля? Почему в краю винограда,

где, когда дождь – всегда радуга, а с неба течёт боржоми,
где мужчины с узкими лицами задевают усами двери,
где ясно не сразу, где кровь, где киндзмараули,
где сколько хозяек, столько и вкусов пхали,
где солнце проходит сквозь стены, а тени – робки,
кожа твоя отказалось от бронзы ветра?

– Князь Геловани все заслонял мне солнце.

Хват, хванчкарой кружил, чарки плескал на чакры.
Алаверды мне пел, всё вовлекал в хороводы.
Всё, говорил, гамарджоба, какие горы!
Реки какие! Небо! Сады! Долины!
Зачем выходить наружу, если внутри так счастлив?
Зачем картины на стенах, когда есть окна
разных размеров, неповторимы, как воздух!
Если есть золото в сердце – коже не нужно бронзы.
Если твой взгляд хрустален, то стекло не помеха.
Время петь песни, грустные как молитвы.
Время крылатых слов и зацветающих вишен.

Как это можно вообще описать словами…

афродита