Знак Водолея

По пути она рассказала, что у поэта сейчас назревает душевная драма. Его покинула, и, кажется, навсегда, жена-поэтесса (Сонечка назвала фамилию, которую Яша тут же забыл), она была очень молода и неопытна, когда они встретились, и пыл восторженного увлечения был принят ею за глубокое чувство… А вот теперь, когда все прошло, она трезво и ясно видит свое былое ослепление. И вынуждена, не желая того, нанести ему такую глубокую рану, которая, быть может, никогда не перестанет болеть. Это мучительно для них обоих. Сердца их разбиты, но ничего изменить нельзя…

Маркиан Мандров сидел на одеяле под тутовым деревом и с разбитым сердцем читал «Шерлока Холмса». Он был небольшого роста, плотный, присадистый, с нежными глазами и полногубым, хорошей формы ртом, который обрамляла густая и, по-видимому, недавно отпущенная борода. Пожатье маленькой руки его неожиданно оказалось очень сильным. Яша почувствовал, что поэт новому знакомству действительно рад.

— Вы не читали Конан-Дойля? — спросил он звучным голосом. — Я в первый раз взял в руки. И знаете — зачитался! — Он заложил веточкой полыни страницу и добавил: — Интересно! И очень по-английски, знаете. Он угадывает характер по таким мелочам, которые и в голову не придут русскому человеку: из царапины на часах делает вывод, что человек пьянствует. И в то же время пятна на котелке замазывает чернилами, значит, не совсем еще пропащий! Очень, очень интересно! — Он потер ладони, с удовольствием жмурясь. — Есть в этом что-то от Ньютона: от яблока — к закону всемирного тяготения. Типично английская черта… У нас так не могут, наши наоборот: от всемирного тяготения — к собственному падению. Так, мол, бог судил, по Достоевскому… — он тихо засмеялся.

Яша невольно проникся доверием к этому плечистому человеку и, повинуясь настойчивому приглашению, сел рядом. Мандров стал расспрашивать Яшу, как тот доехал, поддержал его нелестное мнение о русских железнодорожных порядках, сравнил их с теми, которые наблюдал в Индии, по которой путешествовал два года назад, будучи еще изгнанником. И принялся рассказывать о себе. Оказалось, что он тоже был исключен из университета, но из московского, тоже за участие в беспорядках. Ему даже грозила тюрьма, от которой он бежал через Среднюю Азию, пройдя с какими-то караванами в Афганистан, оттуда в Индию, Сирию. Затем через Египет в Европу… И только в пятом году, по объявлению амнистии, смог вернуться на родину.

Мандров рассказывал это охотно и живо, с интересными подробностями и одновременно учтиво. Если Яша открывал рот, чтобы сделать какое-то замечание, Мандров, поблескивая глазами, выслушивал его до конца и лишь потом продолжал свое. И вместе с тем у Яши невольно создавалось чувство, что мир, в котором живет Маркиан Мандров, имеет всегда своим центром его местопребывание и вращается вокруг него, насыщая впечатлениями, огорчениями и радостями.

Подходили еще люди, знакомились. Как-то само собой появилось молодое вино в высоких татарских кувшинах, свежие фиги, гроздья лилового винограда, и легко образовалось застолье.

Среди людей, скопившихся вокруг Мандрова, не все, наверное, были поэты. Немолодая, носившая лаковые сапожки и бриджи дама-наездница была женой модного московского доктора; был величавый генерал, вышедший в отставку после Девятого января; очень юная и, видимо, влюбленная пара только что окончивших гимназию молодых людей, неведомо как вырвавшихся из-под родительской опеки; еще были две девушки, ничем особо не примечательные, но, судя по всему, влюбленные в Мандрова и потому неразлучные. И молодой человек в поношенной тужурке горного института, закрывшегося недавно вследствие беспорядков. Худощавый, слабого сложения, с неизвестно куда устремленным, неизвестно кого и за что ненавидящим взглядом и густыми проволочными волосами, стоявшими дыбом на его клиновидной голове. У него с Сонечкой возникали мгновенные и злые пикировки из-за прочитанных стихов. Она ненавидела все, что пишет этот юноша, которого почему-то все звали по фамилии — Шатилло, ему, в свою очередь, было ненавистно все Сонечкино.

— Меня крестили в страшный день, — мрачно и вдохновенно читал он с измятого исчерканного листка, — когда в народе гибла вера и среди русских деревень бр-родила чер-рная холер-ра!..

Сонечка громко фыркала в платочек и краснела от смеха.

— Все в один день получается!.. И вера гибла, и холера бродила…

Шатилло багровел, перекашивая рот, цедил:

— Между прочим, эта манер-ра пер-ребивать, не дослушав…

— Но я просто не могу, когда слышу такие…

— Дети мои, дети мои, — взволнованно простирал над столом руки Мандров, — не надо ссориться! Прекрасные стихи, чудесные образы… Придирки предоставим всяким зоилам!

Генерал, напротив, даже ссоры и споры воспринимал восторженно:

— Ха-ха, великолепно! Ах, ребята, какие вы изумительные, право слово! Шатилло, а ведь Софья Аркадьевна, признайся, сразу нашла твое слабое место. Холера годами бродит — это так точно! — подзуживал он.

Шатилло, бледнея, спрашивал с ядовитой почтительностью:

— Прикажете переделать, ваше превосходительство?