Знак Водолея

Конечно, у каждого здесь была своя жизнь и собственные интересы. Катались, бродили, собирали камни, читали, даже генерал что-то писал, какие-то ученые заметки не то по истории этого края, не то о его природе, но после полудня все сходились к Мандрову, и тут же начиналось то главное, ради чего все эти разные люди жили здесь. Начинался разговор иногда яркий, иногда скучноватый, ленивый, но совершенно необходимый им всем. И сам Яша, прожив здесь несколько дней в надежде, что Сонечка передумает, стал чувствовать эту необходимость не по привычке, а по душевной потребности.

Мандров испытывал, по-видимому, симпатию к Яше. Особенно после того, как он похвалил странные стихи гимназистки. Во всяком случае, когда бы тот ни появлялся, Мандров откладывал Конан-Дойля или кидал карандаш, приветливо поднимался навстречу, стремительно, будто шпагу, протягивал руку, крепко сжимал ладонь. Разговаривая, вглядывался, будто ждал каких-то признаний, откровений. Это смущало. Он знал, что происходит у Яши с Сонечкой, хотя ни о чем не спрашивал, и, как Яша догадывался, сочувствовал им обоим.

— Это прекрасно, когда разбивается сердце! — сказал он однажды, но глядя на Яшу и как бы не о нем совсем. — Люди отчего-то страшатся этого… В общем-то, понятно: страшатся боли. Но ведь все на свете рождается в муках и страданиях. Помните, сказаны были вещие слова: кто хочет сберечь свою душу, тот ее потеряет. Кто сохранил свое сердце неразбитым, тот никогда не узнает, зачем он жил. Только разбитое сердце скажет человеку, на что он способен и что должен сделать в мире…

— А что можно сделать в этом мире? — печально возразил Яша, нимало не утешенный преимуществами жизни с разбитым сердцем.

— Вот в том-то и дело, что понять и увидеть это можно только с сокрушенным сердцем, мой милый… Не любив, нельзя понять любовный бред, не открыв глаза, нельзя увидеть свет, без огня нам не зажечь огня, без коня не оседлать коня…

— Мною очень часто, почти всегда, — сказал Яша, — владеет какое-то странное чувство… Как будто все, что окружает меня, существует понарошку. Нет, не так. Трудно объяснить без примера. Ну, кажется, что мы все не живем по-настоящему, а всего лишь играем в жизнь. Ну, вот как дети играют в индейцев или разбойников. И в то же время понимаю, что должна же быть где-то настоящая жизнь, но я с ней не сталкивался. Все как бы изображают из себя что-то, чем на самом деле не являются.

Мандров прищурился.

— И любовь нереальна? — спросил он.

Яша смутился и почувствовал с досадой, что краснеет.

— В шестнадцать лет, когда это впервые со мной произошло, я несомненно испытал разочарование… — сказал он. — И в дальнейшем все, что случилось, в общем, тоже оставляло в душе нерадостное ощущение. А когда вот…

— Ну-ну?

— А когда в душе возникало предчувствие чего-то большого, настоящего, все почему-то оборачивалось не тем… Может быть, именно поэтому мне стихи Марины очень близки.

— Эти стихи многим будут близки и многим чужды, — пробормотал Мандров, — эти стихи на самом распутье человеческой мысли… и души человеческой. Впрочем, настоящее искусство всегда на распутье…

— А великое искусство? То есть вечное?

— Великое искусство стоит на великих распутьях, многовековых! А вечного ничего нет, мой милый, кроме вечности… Вот придет время — люди полетят к звездам, несомненно полетят… Что они туда, в беспределье, библиотеки с собой потащат? Картины? Скульптуры? Нет, все наше тысячелетие уместится, может быть, для них в одну фразу мудрости. И вот эту мудрую, единственную фразу, в которую вместился весь наш опыт, все наши страдания и поиски, фразу, стоящую на величайшем распутье, на распутье распутий, они, может быть, возьмут…

Яша молчал. Раздумывал.

— Вы много читали? — спросил вдруг Мандров.

Яша покачал головой.

— Нет, как-то больше случайно: что попадет под руку… Больше все историческое. У дяди было полное собрание Загоскина, Мордовцева. Потом Фенимор Купер, Вальтер Скотт, Диккенс…

Мандров кивнул.

— Понимаю. Я вот Конан-Дойля сейчас открыл для себя. Интереснейший писатель! А у вас не бывает такого ощущения, когда вы читаете книгу, ну, скажем, того же Вальтера Скотта, что-то вам как бы напоминает о чем-то, некогда пережитом?

— Бывает. Особенно когда читаю книги о путешествиях, о путешественниках, — признался Яша с улыбкой. — Вдруг такое чувство, будто я уже это читал, знаю…

— Да, да! А у меня это было, когда я в первый раз увидел пустыню: боже! Да ведь я уже был здесь когда-то! Поразительное чувство воспоминания! А вспоминать нечего… Да! Интересно! Я хочу все понять: чем это вы меня так к себе привлекли?

Яша улыбнулся:

— Вот и я тоже ломаю голову: почему вы так ко мне расположены? Я к этому не привык. Ко мне мало кто так приязненно относился. И в гимназии, и в университете. Разве профессор Богалея как-то выделял меня, но мне это, может быть, просто казалось. И уже привычно стало, что я людям не очень интересен…