Знак Водолея

Генерал, жаждущий равноправия, подталкивал локтями соседок и весело жаловался, хохоча:

— «Превосходи-ительством» зовет! Ах, злодей!..

Дама-наездница, напротив, пеняла Соне, обе девы-неразлучницы ее поддерживали, а толстощекая гимназистка молча и странно смотрела на всех огромными серыми глазами в мохнатых ресницах. К удивлению Яши, она тоже оказалась поэтессой. Когда все вдруг устали от споров и пререканий, а Шатилло вдоволь натешился над неудачным Сонечкиным четверостишием:

Я мыслию познала все грехи,
Весь ужас их в душе своей храня,
Исполнена священного огня,
Я тку из них волшебные стихи… —

эта тихая девочка, эта сероглазая пигалица торопливо и смущенно прочитала два длинных стихотворения, невольно вызвавших тишину. Стихи были сложены странно, будто собраны из обломков случайных мыслей, слова ложились вкривь и вкось, и вместе с тем поражали какой-то своей особистостью, необычностью, несхожестью ни с чем другим. Чувствовалось, что эта несхожесть смущает и мучает саму девочку, но она просто не может писать иначе.

— Очень уж нескладно как-то, — пробормотал генерал.

— Зато много! — язвительно бросил Шатилло.

Раздался смех. Хохотала Сонечка.

Девочка сначала нахмурилась, потом тоже засмеялась.

— Хочется сразу сказать все! — проговорила она, разводя руками. — Полностью, понимаете? Выплеснуться! Чтоб ничего не осталось в тебе!

— «Я спросил птицу: почему так коротки твои песни? У меня много песен, и я хочу их спеть все!» — торжествующе-менторским тоном сказал Шатилло.

— А почему надо непременно спеть много песен, чтобы выразить все? — неожиданно для себя возразил молчавший до сих пор Яша. — Можно ведь и так сказать: отчего твоя песня так длинна? Оттого, что я пою о многом…

Все обернулись к нему, и это общее внимание его смутило.

— А мне стихи эти понравились. Очень понравились! — сказал он и почувствовал, как горят его уши.

— Чем они могли тебе понравиться, когда в них ничего не понятно? — резко одернула его Сонечка.

Он задохнулся от гневного взгляда, но все же возразил:

— Видишь ли, бывает так, когда непонятное как раз очень понятно… — И в наступившей тишине совсем уж тихо добавил: — То, что понятно, людьми давно понято… Люди хотят понять непонятное. Так мне кажется… Не знаю, может быть, я глупость сказал, но все эти непонятные образы мне очень понятны.

— Скажите, а вы не пишете стихов? — спросил с дерзким вызовом в голосе Шатилло.

— Нет.

— Жаль. Почитали бы…

Мандров, задумчиво и неподвижно сидевший и не участвовавший в разговоре, обернувшись к гимназистке, сказал:

— Да! Это могла бы написать… — он на мгновенье умолк, ища в мыслях образ, — царевна морская! Морская царевна ты у нас, Маринушка! С такой глубины, из таких бездн морских достаешь свои камешки…

Гимназистка вспыхнула. Даже руки покраснели.

Мандров продолжал:

— Пиши! Пиши, пиши, пиши! Все сожги, по ветру развей, все покинь, а стихи не бросай! Слышишь, Марина?

Сонечка опрокинула кувшин, вино разлилось, все вскочили. Ее мучила ревность. Ей хотелось бы, чтобы Мандров хвалил только ее стихи. Она даже к Яше его ревновала, и когда Мандров заговаривал с ним или, опершись щекой на кулак, глядел, внимательно слушая, что тот говорит, взгляд ее становился чужим и враждебным.

— Простите, Марк, я нечаянно! — громко сказала она.

— Что вы, Сонечка, друг мой, какой пустяк!.. — махнул на нее рукой Мандров и гимназистке: — Марина! На смертном одре не забывай моих слов!

— Да полно вам шутить, Марк!.. — отбивалась она, смутясь. — Мне так неловко было читать. Нескладно же! Зачем вы хвалите?

Мандров засмеялся:

— Ха-ха-ха!.. Милая моя! Что есть складно, а что нескладно? Кому судить о том? Мне? Ему? Чья мера верна, чьи слова истинны? Где законы красоты и где ее правда? В чем она?

Соня, бледная до синевы, отошла от стола. Яша пошел за ней.

Она оглянулась на него, нахмурилась:

— Что тебе?

— Я так…

— Поди прочь! — неприятно оскалясь, бросила она ему, как собачонке.

Он оскорбился, вернулся назад, к столу.

Несмотря на боль, постоянно наносимую резкими словами Сонечки, Яша испытывал состояние, близкое к блаженству, находясь в этом странном, пестром обществе, к которому присоединялись еще какие-то люди, впрочем непостоянные. Это застолье не было похоже ни на казанские студенческие вечеринки с их суетливым, пьяным разгулом, с надрывным и нестройным пением неизменных «Крамбабули» и «Что час, то короче к могиле наш путь», ни на шумные, с безудержным бахвальством, нелепыми, дикими ссорами актерские попойки. Никто не следил за Яшиным стаканом, не орал, требуя выпить до дна. Резкое слово, срывающееся у кого-то случайно, встречалось смехом. Даже ссоры здесь были какие-то дружеские. Это все не представлялось нарочитым или вымученным, а выходило само собой и потому казалось простым и естественным. Происходило ли это от обаяния личности Мандрова, который как-то очень естественно почитался всеми главой этого маленького кружка, или оттого, что все были определенно настроены, Яша не мог себе сказать твердо.