Знак Водолея

В комнатке ее было душно, сладко пахло горячим деревянным маслом. В углу под образами теплился огонек, расплывающийся в усталых глазах радужным шариком. Сонечка закрывала глаза, радужный шарик светил сквозь веки, беспокоил. Ворочалась, металась на горячей подушке, звала сон, а сон не шел…

Вот наваждение! Села, помолилась ликам в освещенном углу. Лики слушали, загадочно мерцая окладами, но облегчения не послали. Встала, походила по скрипучему полу. Слышно было, как за стеной заворочалась тетка. Сонечка замерла, выждала, пока та уснет, а то ведь придет, принесет заваренную ромашку, станет потчевать, настаивать, сердиться… Но нет, заснула опять.

Она набросила на плечи шаль, осторожно выбралась из дому, присела на крылечке, обхватив руками круглые колени. Телом девушка была крупна и пышна. Это к ней пришло от предков-казаков, ценивших грубую силу и обилие плоти. И надо ж было ей так воспарить духом, что и спуститься на землю уже нельзя. Можно только упасть и разбиться вдребезги!

От холода, от луны, висящей над черным садом, от далекого и тоскливого воя собачьего, как будто нарочно пронизывающего тишину, чтобы каждый почувствовал, как она велика, стало легче, свободней. Сонечка вздохнула и уперлась подбородком в колени. Откуда-то возник в уме летучий мотив, а вокруг него, подобно бабочкам возле ночного огонька, зароились, закружились слова:

Едины сны,
И все одно,
Мы сплетены
Давным-давно,

В единстве двух

Сковала цепь:
Я — нежный дух,
Я — плоть и крепь…

И она стала повторять, повторять их в уме, стараясь запомнить, чтобы, вернувшись в комнаты, записать. Но стихи не хотели повторяться, вырывались, стремились дальше, дальше:

Не знает страсть
Души своей,
Бессильна власть
Слепых страстей.

Но мы в одну

Спаялись жизнь,
Стремясь ко дну,
Взлетаем ввысь…

Знакомый блаженный холодок творческого экстаза вызывал дрожь в спине. Только б не уходил! Только бы оставался с ней, рождая новые ритмы, и новые звуки, и новые мысли…

Тихий голос в тишине,
Что беззвучно шепчешь мне?
Что зовешь в такие дали,
В буро-желтые пески?
Там заботы без печали,
Там тревоги без тоски…

Как хорошо, как легко поются слова, слова, слова… Вот и все! И ничего больше не надо. Лишь бы пелось!

Ей вспомнилось вдруг, что Маркиан Мандров в последних письмах настойчиво звал ее к себе в Крым, где он купил близ Феодосии кусок пустынного берега, собирается строить там дом и надеется впоследствии превратить этот берег, охватывающий «залива правильный овал», в колонию поэтов и художников.

Мандров был непоседа. Она лишь однажды виделась с ним еще в бытность ее в Москве. С тех пор вся их связь была в письмах, приходивших из Петербурга, из Парижа, из Испании, а то вдруг из загадочного Египта, на обороте фотографической карточки, изображающей его на фоне пирамиды, в обществе каких-то номадов в бурнусах. На жалобу, что ее письма приходят к нему с опозданиями, поэт отвечал, что у него «не будет, наверное, никогда местожительства, а будет лишь местопребывание на земле Здесь я гость! Истинный мой дом — там!». И она, читая, понимала, где это «там». Тем более удивилась, узнав из писем, что и здесь, на земле, он собирается ставить себе дом.

«Тишина и безлюдье здесь удивительные. Татары не в счет, а дачников почти нет. Берег усеян сплошь галькой, среди которой не редкость сердолики и яшмы. Место, как нарочно, придумано для созерцаний и раздумий. А какой виноград! Козий сыр! Какой чурек! Я живу в сакле, пока построюсь. Приезжайте, поселитесь рядом. Сакли здесь чистенькие, жить спокойно. Привезите побольше стихов, сложим с вами книжку. Я уже придумал вам псевдоним: ахнете, когда скажу. Но это при встрече. Приезжайте, жду. Ваш…»

В другом письме, снова настоятельно приглашая приехать, он писал так: