Знак Водолея

— А-а-а!..

— Вина исключительно моя! И вина моя…

— А, голубчик!.. Так извини! Раз виноват, будь добр, прими надлежащее воздаяние!

— Вина моя, Василий Игнатьевич, в том, что Тамара Васильевна давно уже и телесно и душевно глубоко неприятна мне…

— Но позвольте, милостивый государь!.. — вскричал Кирилл.

— Молчи, Кирилл! — Василий Игнатьевич умоляюще поднял руки. — Виктор, ты взволнован, разгорячен…

Но Карагацци не слушал его, даже глаза закрыл от появившегося чувства облегчения: наконец-то не надо лгать!

— Да! Не-при-ятна! Более того, я вам скажу — омерзительна!

— Виктор!

— Неужели вы не понимаете, что я испытываю глубочайшее отвращение не только при прикосновении к ней, но при самой лишь мысли об этом прикосновении…

— А-а! Вот когда ты раскрылся! Ах, негодяй, негодяй, негодяй! — вскричала Тамара Васильевна, вбегая в комнату. Она подслушивала, стоя за дверью. — Ну, погоди, мерзавец! Значит, так, значит, та-ак! Хорошо! Хорошо! Я освобожу тебя! Ты будешь свободен! Наслаждайся, радуйся жизни, подлец!

Она высоко подняла руку, бывшую до этого за спиной, в пальцах ее блеснул маленький револьвер, купленный ими еще во времена медового месяца, когда они вдвоем путешествовали по кавказским дорогам.

— Стой, дура!!! — завопил Василий Игнатьевич, кидаясь к ней прямо через письменный стол, за которым он стоял, сокрушая стаканчики и чернильницы, заливая чернилами бумаги Карагацци. — Опомнись!

— Папа! Поручаю тебе детей! — театрально крикнула она и, направив револьвер себе в грудь, нажала курок.

Сухо щелкнуло. Осечка.

Второй раз ей нажать спуск не удалось. Карагацци успел перехватить руку, стал вырывать оружие:

— Отдай, отдай…

— Пусти! Тебе противно ко мне прикасаться! О-о! Пусти-и!..

Выстрел прозвучал негромко и сухо. Будто треснуло полено в печи.

Карагацци его не услышал. Почувствовал он лишь запах пороха да сладость во рту. Еще он почувствовал сильную боль в сердце, но боль вместе с тем легкую, какой она бывает во сне.

«Я умираю! Убит! — возникло в его уме и вместе с тем: — Как это легко! Надо сказать им, чтобы не боялись! Это легко, это легко!» Ему казалось, что он говорит вслух. А остальные в комнате видели, как Виктор Аполлонович содрогнулся, широко разевая рот, с шумом выдохнул воздух и плашмя грохнулся на спину.

Тамара Васильевна выронила револьвер и стояла над ним, дрожа и мыча что-то невнятное, но Василий Игнатьевич показал немалое присутствие духа. Спрыгнув со стола, он бросился к дверям, распахнул их настежь и закричал:

— Марья! Назар! Марья-а!

Подбежавшую няньку оттолкнул:

— Забери детей! На извозчика! И ко мне домой! Живо! Живо! Назар!..

— Я, барин!..

Василий Игнатьевич перегнулся через перила лестницы:

— Беги, голубчик, в участок, скажи там, в полиции, чтоб прислали… Беда у нас, скажи! Виктор Аполлонович застрелился!

24

Стоило это трудов и хлопот или больших денег, сунутых кому следует, — известно лишь, что Василию Игнатьевичу удалось выхлопотать разрешение похоронить беднягу Карагацци на Новодевичьем кладбище и с соответствующим его званию и положению обрядом, «как наложившему на себя руки в приступе временного умопомрачения».

На отпевание собралось много нарядных людей, большей частью литераторов и прочих властителей дум. Были велеречивые некрологи в газетах. Были цветы и венки, украшенные лентами и скорбными надписями. Был среди них и венок от известного любителя изящной словесности присяжного поверенного Московской судебной палаты Вышеславцева. Привез и возложил его не сам Вышеславцев, крайне занятый важными судебными делами, а его новый письмоводитель — худущий молодой человек в поношенном, но еще приличном и очень хорошо сшитом костюме. Стоящие в некотором отдалении от гроба поэт Маркиан Мандров и его рослая спутница в шляпке с черной вуалью непременно узнали бы в нем Яшу Рузанова, не будь оба так поглощены скорбью. Он же их не узнал, так как времени разглядывать толпу не имел: спешил к нотариусу. Патрон поручил ему заверить несколько копий, необходимых в суде, а Яша на первых порах старался изо всех сил. Хотя стараться, скажем в скобках, право, уж не стоило!

Ни в то время, ни потом, много лет спустя, когда ему приходилось вернуться мыслями в свою молодость, не мог он понять: почему Вышеславцев, получавший бешеные гонорары, соривший деньгами в трактирных кутежах, тративший тысячи на любовниц и на картежный разгул, платил Яше за нудную, монотонную и в общем тяжкую работу письмоводителя всего двадцать четыре рубля с копейками в месяц, да еще попрекал этой платой. Но это уже относится к странностям человеческой натуры. По возвращении Яша некоторое время ходил по редакциям и издательствам, предлагая свои «Путевые записки», пока не понял, что впечатления никому не известного Рузанова никому не интересны. В XX веке не талант, а имя дает дорогу на печатные страницы. Толпы безвестных молодых людей осаждали редакции, готовые писать, получая хоть пятак за строчку, хоть алтын, хоть копейку, лишь бы втиснуться, подписать имя — авось запомнится… Последние деньги растаяли.