Знак Водолея

Так и попал он к Вышеславцеву на унизительную должность писателя чужих бумаг и носителя чужого портфеля. Хождения по судам давали, впрочем, обильный материал для наблюдений за человеческими страстями и характерами, а долгие сидения в залах и камерах ожидания представляли время для обдумывания увиденного, услышанного, а также придуманного. Воображение его непрерывно работало. Стоило ему, хоть мельком, увидеть выразительное лицо, странную, необычную фигуру, услышать обрывок интересного разговора, как он начинал приделывать к ним прошлое и будущее этих людей, рисуя новые судьбы, по всей вероятности не имеющие ничего общего с действительными, но тем не менее интересные. Иногда, расспрашивая Вышеславцева, он с удивлением узнавал, что угадал почти верно. И тогда перед ним возникала сложная задача: понять, какими путями мимолетное впечатление приводит к верной разгадке. Это занятие поглощало почти все его свободное время. Оно позволяло ему лучше понять себя, хотя реальной пользы ему от этого не было. Но что следует считать реальной пользой?

Гёте заметил в пору своей зрелой мудрости, что реально все то, что дает нам ощущение счастья. Мечтания же эти были единственным источником таких ощущений в то тяжкое для него время. Потому он и задержался у самодура Вышеславцева куда дольше других письмоводителей. Он имел отдушину, припасть к которой мог в любое мгновение. Это позволяло ему сравнительно легко переносить обиды и помыкательства, на которые знаменитый краснобай был куда как охоч. Но веревочка вилась и перекручивалась, Яшино терпение держалось уже на самой тонкой ниточке, когда он зимним декабрьским днем бежал в суд, спеша доставить спьяну забытый адвокатом тяжелый портфель с бумагами. У Космодемьянской башни внимание его привлекла большая толпа, растянувшаяся вдоль Китайгородской стены. Поднимаясь на цыпочки, он разглядел за головами другую толпу. Та была одета в старинные русские одежды. И частью вооружена пищалями, саблями и бердышами, явно бутафорскими, видимо взятыми напрокат из какого-нибудь театра. Приглядываясь, Яша с веселым удовольствием узнал киносъемку, сразу увидел треножник с неуклюжей двугорбой камерой, а среди нарядных мужчин и дам, собравшихся возле аппарата, мгновенно угадал кинорежиссера в толстеньком коротеньком человечке с густо-румяными щеками и носом и седенькой, задорно торчащей эспаньолкой. На нем была распахнутая медвежья шуба, волочащаяся полами по снегу, и высокая бобровая шапка, почти боярская с виду. Он прихлебывал из дымящегося стакана глинтвейн и весело-поучающе покрикивал в толпу:

— Вы уж, братцы мои, тово… попроворнее! Как царь покажется, так шапки долой и на колени! А на опричников с опаской, с опаской поглядывайте… Это народишко такой… чуть что — голова с плеч! Им это — пара пустяков. У них это в обычае: головы-то рубить! Так что падайте ниц, кланяйтесь, а наверх-то поглядывайте, чтобы увернуться в случае чего не от сабли — так от плетки. Тоже не сладко небось, как врежут, а? Хо-хо-хо!..

В толпе согласно захохотали.

— И поживей, поживей, голубчики, в темпе! Сделаем все ладно и скоро, и отпущу вас с богом! А то ведь заморожу, черти окаянные! Пока не будет как следует, не отпущу. Околеете — не отпущу! — и весело грозил он им пальцем и снова прятал руки, засовывая глубоко в карманы.

— Скажите, пожалуйста, а где он сам?

Яша оглянулся. Прелестная мордашка с сияющими глазенками тянулась разглядеть происходящее из-за его плеча.

— Про кого вы спрашиваете, мадемуазель? Кто «он сам»?

— Как — кто? Как это — кто? Шаляпин, конечно!..

— Шаляпин?!

— А вы разве не знаете? Он у них снимается! Играет Ивана Грозного!.. Проезжал, говорят, а я не видела. Ах, если бы пробраться ближе хоть немножечко…

— Давайте попробуем… — предложил Яша. — Держитесь за меня крепче, а я попытаюсь протолкнуться…

Девушка крепко вцепилась ему в руку с портфелем, и Яша двинулся левым плечом вперед. Их бранили, отталкивали, возмущенно били локтями, даже щипали, но они все же протиснулись в первый ряд, где их сразу же разъединили.

— Ну, посмотрите, посмотрите! — кричал главный распорядитель, указывая на толпу у веревки. — Господа! Что вы делаете? Господин пристав! Наведите же порядок, в конце концов, умоляю! Ведь они нам сейчас все разрушат!

Отчаянно свистя, дюжие городовые навалились на зрителей, отталкивая от веревки.

— Давай скорее снимать, Василий Михайлович! Сам видишь, какое столпотворение!

— Это все Шаляпин!

— И Шаляпин бушует! Он там замерз совсем. Я сейчас подходил, бранится, сам не свой. Глаза злющие!

— И прекрасно, что злющие! Этого нам и надобно. Ну, еще разок репетируем — и с богом!

— Да полно тебе репетировать! — взмолился Благонравов. — И так совсем зарепетировался. Сними, голубчик, авось все будет как надо.

— Тянут, тянут немыслимо! — страдальчески морща лицо, ворчал Крылов. — Подогнать бы их еще… в темпе, в темпе! Ну хорошо, хорошо! Если ты настаиваешь — давай!

— Я просто боюсь, что эти поднажмут, все рухнет, и такое безобразие начнется… Давай уж как есть, начни!

— Ну хорошо, хорошо!..