Знак Водолея

— Для России эта цифра должна быть помножена по крайней мере в полтора раза. Тридцать тысяч мужиков надрываются за сохой, чтобы госпожа Вяльцева заставляла богатых бездельников распускать слюни!

А Бауэр, постукивая тросточкой, говорил про эту самую Вяльцеву:

— Поразительное явление, знаете! Красоты, правда, бог особой не ниспослал, но голос — современное живое чудо! Правда, такую школу в оперетке пройти… И дело ведь не только в голосе… А движения! Грация! Как повернется, и подбоченится, да подчеркнет жестом! Чудо! Чудо! А многие ли видят? И залы, где она поет, обычно невелики, и билеты о-го-го как дороги! Как жаль, что большинство народа лишено возможности лицезреть это великое, я должен сказать, искусство!

— Народу это и не нужно! — возразил вдруг Володя.

Бауэр оторопел:

— Ка-ак — не нужно? Помилуйте!

— Так, не нужно! Вообще не нужно искусство народу. Это — утеха для пресыщенных жизнью… А народ сам умеет петь и поет…

— Когда пьян бывает? — подхватил Бауэр.

— Нет, почему?..

— Да потому, что вы утверждаете: искусство народу ни к чему… Что же к чему, водка?

Володя пожал плечами.

— Я этого не сказал. Я просто считаю, что искусство — одна из форм эксплуатации народа, и в этом смысле оно истощает народные силы, во-первых, тем, что отвлекает множество способных людей от работы действительно полезной и нужной, во-вторых, потому что заставляет трудящихся еще больше работать для оплаты этого искусства, поскольку занятие им стоит очень дорого. А поскольку плоды искусства народу недоступны, они и не нужны.

— А что нужно-то? — весело настаивал Бауэр, радуясь, что вызвал наконец молчальника на разговор. — Вот я художник, человек, с вашей точки зрения, бесполезный и даже вредный, поскольку истощаю народные силы, а взамен ничего не даю. Если оно так обстоит, то мне, как честному человеку, это занятие надобно бросить? Ведь так? Но хотелось бы убедиться, прежде чем бросать: для чего и во имя чего бросать?

Володя опять пожал плечами и ничего не ответил, уже жалея, что ввязался в ненужный и нелепый в его положении спор.

— Вот уж не ожидал, что вы так поставите этот вопрос, — говорил Бауэр, — если недоступно, то уже и не нужно… Но я вот помню, в голодные годы ему и хлеб бывал недоступен, народу-то. Так почему бы, следуя вашему рассуждению, не определить и хлеб как нечто совершенно ненужное. Хлеб, мол, недоступен, печь его не надо, а надо варить лебеду… Она доступней!

— Нет, я не так… Вы меня не так… — сказал Володя отрывисто и снова замолк.

— Это как наши крепостники рассуждали в свое время, — продолжал Бауэр, — грамота народу не дается, потому все школы побоку-с, а что народу знать требуется, ему и священник с амвона объяснит. Предовольно-с.

— Нет, я не так! — возразил Володя опять. — Я говорил про нынешнее искусство… Оно ведь все дальше уходит от того, что может интересовать народ.

— А, ну извините… Я было понял, что вы вообще против всякой художественной деятельности… А если вы против нынешних увлечений — спорить не могу, тоже не всем доволен. Но согласитесь, что всем довольным человеку быть никак уж нельзя. И всегда оно было: что-то кому-то обязательно не нравится. То есть непременно! Вот вам и пример: сам-то я очень не люблю, когда язык коверкают, а в то же время эти словечки подхватываю. Только что «обязательно» сказал, знаю, что неправильно так говорить, а машинально говорю. Так и в искусстве: противишься чему-нибудь новому, споришь, возражаешь, а сам уже невольно начинаешь делать то, чему противишься, и не замечаешь, как втянешься!.. Или возьмите кинематограф: давно ли все образованные люди морщились, фи, пошленький аттракцион, фокусничество! Морщились мы, морщились, а теперь вдруг, спохватываясь, заахали: ах, ах, как же! Такие возможности, такой простор! Разноязычные племена без переводчика начинают понимать друг друга. Новая могучая сила пришла! Даже музыке это недоступно: говорить с народами на едином общечеловеческом языке. А этот немой черт говорит, и все понимают, и видно всем, что мы едины в наших страстях, заблуждениях, привязанностях… Смеешься над шутками, плачешь над страданиями людей далеких, чуждых, но понятных…

— Это техника! — зачем-то возразил Володя.

Бауэр закивал:

— Да, конечно, техника… Но если уж педантично разобраться, то что же не техника? Краски — не техника? А бумага, перо? А рояль? Или вы рояль не признаете — пусть гармошка, балалайка… Все — техника, должен вам сказать, милый мой Владимир Андронович! Однако мы пришли. Вот сюда… Пожалуйте!..

Они прошли во входную арку одного из тех громадных петербургских домов с их темными дворами-колодцами, которые вызывают такое уныние у приезжих из провинции простаков. Во дворе было темно. На всех этажах светились окна. Обходя дворников, скребущих с булыжников остатки снега и не обративших на них внимания, они прошли через двор и вошли в угловой подъезд, стеклянная дверь которого также светилась.

12