Знак Водолея

— Ну конечно! — смеясь, воскликнул он, шутливо отмахиваясь от дыма. — Приехать в Швейцарию, запереться в комнате, надымить, как в курной избе… Для русского человека что может быть приятнее?

Подошел к окну, потянул за шнур и распахнул его настежь.

— Что вы делаете, Марк! Холодно же! — завопил Яша, поспешно кутаясь в пуховое одеяло.

— Холод полезен! — возразил Мандров, стоя у открытого окна. — Утро-то какое! Хрусталь! Воздух хоть ножом режь, а ты валяешься, кутаешься, высунуть нос боишься! Ай-ай! Вставай, вставай немедленно и пошли прогуляемся перед завтраком.

Набросив на плечи халат, Яша наскоро ополоснулся холоднющей водой из тазика и стал одеваться. Поэт присел на подоконник, свесив толстые мохнатые ноги. Он был одет в какую-то бумазейную хламиду, вроде монашеской рясы с капюшоном, подпоясанную толстым крученым шнуром. Под рясой, судя по всему, ничего не было. Яша подумал, что он похож на какого-то второстепенного олимпийского божка, только что вернувшегося от Вакха, с которым они провели ночь за веселой пирушкой, и наспех переодевшегося бродячим католическим монахом. Толстые губы, густая толстая борода, толстые кольца кудрей, огибающих лоб. В нем и впрямь было что-то античное, зевсоподобное.

— Ну, пошли? — предложил он, спрыгивая на пол.

— Вы так прямо и пойдете? Переодеваться не будете? — осторожно спросил Яша.

— Зачем же переодеваться? — возразил, оглядывая себя, и Яша отметил и отложил где-то в тайничке души комический оттенок этого непроизвольного движения.

— Удобная одежда, нестесняющая… — продолжал Мандров, — Бальзак ее любил, между прочим. Смешно? Ну что же, дело привычки. Сюртучишки и галстучки наши не смешнее, ты полагаешь? А уж коротенькие пиджачишки, которые теперь в моду вошли, это уж вообще черт знает что! Откинь привычные представления, присмотрись и сравни простоту, целесообразность старинной одежды и суетную петушиную манеру одеваться теперь. Надо десятки застежек на себе закрепить, да все время думать потом, как бы что-то не расстегнулось… Стыд! Позор… А я надел через голову балахон, подвязался вервием — и хоть в битву, хоть на костер, хоть к господу богу на суд — никуда мне не стыдно! Да здесь и стыдиться нечего: хоть китайским императором вырядись, никто бровью не поведет! Швейцарцы, мой милый, за свободу личности семь веков дрались отчаянно. С кем только не воевали. Здесь превыше всего ценится право человека быть самим собой! Оттого-то все изгнанники и еретики здесь находят свое убежище. И тиран, и толпа здесь власти своей лишены.

— Я просто подумал, не станут ли вас принимать за монаха…

— Черт с ним, пусть принимают… Страна протестантская, старухи за благословением лезть не будут. А я же останусь тем, кто я есть, — свободомыслящим русским художником. Одежда не делает монахом, говорит французская пословица…

Небо сияло будто хрустальное, солнечные лучи несли с собой всепроникающее живое тепло, а воздух был еще морозен, чист, свеж и сладостен.

— Дышишь? То-то же! — одобрительно сказал Мандров, сшибая тростью камушки, попадающиеся на дорожке. — А то, запершись в комнате, накуриться до одурения! Это, голубчик мой, и в Сызрани можно.

— Отчего именно в Сызрани? — улыбнулся Яша.

— Ну, в Кинешме, Чухломе, одним словом, в коренной русской глубине, где кроме и делать-то нечего…

Яша промолчал.

— Не жалеешь, что приехал? — спросил Мандров.

— Нет, пожалуй…

— Гм… Разве не интересно тебе?

— Очень все интересно! Но обо всем этом можно и почитать. Выписать книг в ту же Сызрань или Чухлому того же Штейнера, его по-русски издают, сиди там и читай…

— Ну-у, это ты хватил! Я с тобой не согласен, — живо возразил Мандров. — Общение, самим прочувствованное, брат, никаким чухломским чтением не заменишь! Нет, никогда! Тебе, должно быть, не понятен смысл нашего сборища?..

— Очень уж разные все…