Золушки из трактира на площади

Матушка замешкалась, решая, куда направиться, затем повернула в сторону побережья. Но пошла она не в порт — не хотелось видеть яхту Кая, одинокую, тоскующую по хозяину. Все более узкими и извилистыми улочками Припортового квартала она спустилась на набережную Русалок с ее ажурными беседками, увитыми отчаянно краснеющим девичьим виноградом, чугунными скамейками и кичливыми фонарями, а с нее ступила прямо на влажный песок пляжа. Его широкая полоса чернела грудами мокрых водорослей, на край набегали сердитые, украшенные белыми барашками пены волны. Левее, на каменистом отроге, стоял заброшенный маяк. Новый, оснащенный магическим негаснущим светильником, построили у входа в порт уже при Редъярде Третьем, а этот так и стоял покинутый, омываемый водами моря и оглаженный ладонями ветров, напоминая баклана, что готов сорваться с возвышенности вниз. Бруни часто ходила сюда в детстве, иногда одна, иногда с отцом. Они собирали ракушки на отмели и варили их прямо на пляже, на костре, в котелке, пускали кораблики, выточенные Эдгаром. Отец следил за тем, как смешные лодчонки упрямо преодолевают прибой, и глаза его полнились грустью. Мореход скучал по своему морю. Как-то юная Бруни спросила его, почему он перестал ходить в плавание, а он ответил: ‘Море — тот же бог, которому нужно поклоняться и приносить жертвы. Однажды я понял, что вступил в возраст, в котором, если не остановиться — начнешь жертвовать и свое будущее: жену, которую еще не встретил, детей, которые пока не появились… И я остановился. Сошел на берег в Вишенроге, устроился на работу в дом ушедшего на покой капитана, с которым доводилось плавать. А потом на рынке познакомился с твоей мамой. Мы с ней поспорили о часе лова камбалы, выложенной на одном из прилавков. И я оказался прав. Кажется, — он засмеялся, — она обижается на меня за это до сих пор! Когда же у нас появилась ты, я понял, что просто не имею права вас покинуть, как бы море не звало меня. Ведь ваше счастье куда главнее моей свободы!’ Тогда она не поняла его последних слов, а нынче они стучались в сердце, будто голодные птицы зимой в окно. Если бы она могла сделать Кая счастливым!

Матушка добралась до деревянных мостков, ведущих к маяку, села, свесив ноги, и плотнее укуталась в плащ. Ветер становился злым, кусачим, подвывал голодно, гоняя крачек над неспокойными волнами. А ведь всего пару дней назад синь неба и нежное солнце ласкали взор, и казалось, тихая прелесть природы никогда не сойдет на нет.

Она просидела, бездумно глядя на волны и горизонт, около часа. Сумочка, удерживаемая на коленях, ощутимо согревала, будто внутри лежала маленькая печка.

Скрип старых досок в шуме воды был почти не слышен, однако тот, кто приближался к Бруни со спины, явно желал, чтобы его заметили. Обернувшись на звук, она увидела Красное Лихо. Как и во время последних встреч, он был одет, словно бродяга — в простую стеганую куртку, штаны, заправленные в невысокие сапоги и простой черный плащ с капюшоном. Оборотень сел рядом, подумав мгновение, откинул капюшон и стянул шнурок, стягивающий косу. Встряхнул головой, позволяя волосам рассыпаться по плечам. Матушка невольно залюбовалась темно-рыжим, почти красным потоком, в котором не было ни единого седого волоса.

— Полковник, — поинтересовалась она, — зачем вы следите за мной?

Торхаш пожал плечами. Вытащил из кармана сверток замши и передал ей. В свертке оказалась небольшая круглая шкатулка из светлого металла, удивительно легкая и настолько изящная, что невольно приходила мысль об участии в ее создании эльфов. Она была покрыта тончайшей резьбой, а крышка украшена полупрозрачным кабошоном красного оттенка. Но как Матушка не пыталась открыть вещицу — та не поддавалась. Промучившись несколько минут, она подняла растерянный взгляд на Лихая.

Тот сидел с закрытыми глазами, подставив лицо ветру. Крылья тонкого носа хищно подрагивали, будто оборотень ловил запахи с той стороны залива — из Гаракена.

— Назови имя, маленькая хозяйка, — сказал он, не поворачиваясь и не поднимая век. — Коснись губами камня и произнеси его.

— Мое имя? — уточнила Матушка.

Лихай насмешливо покосился на нее оранжевым глазом.

Сердце Бруни пропустило удар. Неужели Кай нашел возможность прислать весточку? Но какое имя ей надобно называть? То, что она шептала жаркими ночами, плавясь в объятиях крепких рук любимого, или то, что навсегда разбило их призрачное счастье? В один миг вспомнились голос и запах, тихий смех и хриплый шепот…

— Кай! — прошептала Бруни, прижавшись губами к холодному кабошону. — Мой Кай!

Камень потеплел. Вспыхнул ярко и тут же погас. Торхаш одобрительно кивнул и посоветовал:

— Открой!

Крышечка поднялась от одного касания пальца, будто была на пружинках. На дне шкатулки лежал сложенный вчетверо листок бумаги. Торопясь, Матушка развернула его и прочитала: ‘Родная, я скучаю по тебе!’

Сомнения, сожаления и страх отступили в небытие. Кай был рядом, обнимал ее и шептал, касаясь губами волос: ‘Я скучаю…’

— Какая чудесная вещь! — дрогнувшим голосом сказала Бруни. — Спасибо, что принесли ее мне!