Золушки из трактира на площади

Сведя брови, будто от усилия, Бруни вытащила чешую из свертка. Ладонь наполнила ощутимая тяжесть камня. Древнее могучее волшебство притаилось на том конце огненного моста, что Матушка собиралась запалить на собственном счастье. Она, не глядя, бросила чешую в жерло печи. Потом поднялась тяжело, словно эти минуты прибавили ей десятки лет, добрела до прикроватного столика. Нацарапала несколько слов на листочке бумаге, положила его в Шепот сердец и, прижав к губам, прошептала родное имя. Прощаясь.

Земля дрогнула. В печи рождалась звезда, толкалась лучами в стены комнаты, лезла в щели огненной плазмой… Где-то на другом конце города заскрипел от невыносимого усилия старый дом, но устоял, лишь трещина побежала до основания, да обрушилась внутрь часть крыши, завалив мансарду.

Матушка Бруни лежала на полу в беспамятстве. Из погасшей печи высыпалась на пол кучка пепла. Пепла, напоминавшего прах.

* * *

Утром Бруни еще нездоровилось. Она долго умывалась ледяной водой, но круги под глазами и бледность щек не исчезли. К ее счастью, королевских заказов не ожидалось, а обычную работу на кухне и в зале она давно делала машинально.

— Давай, ты отлежишься денек! — предложил Пип, когда они расставили столы и убрали следы художественного безобразия, производимого в последние два дня мастером Висту. — Мы и без тебя справимся. Ты выглядишь, как после тяжелой болезни, дочка, и мне это не нравится!

— Я простыла, только и всего, — пожала плечами Матушка. — Ничего страшного!

— Это вы в батюшку такая упрямая, — подлила масла в огонь Ровенна. — Он, бывало, как упрется рогом, так хоть статуй на голове теши, сделает по-своему!

На площадке вверху затопотало веселящейся коняшкой. Ванилла скатилась с лестницы, отчаянно пытаясь сморгнуть сон с ресниц. На мгновение Бруни залюбовалась подругой — румяной, растрепанной… счастливой. Со страхом прислушалась к себе — не проснется ли зависть к близкому человеку, получившему то, что ей, Матушке, отныне не суждено? Но на сердце было тихо. Словно, разбившись вчера, оно потеряло всякую способность чувствовать.

— Ты как? — испытующе глянула на нее Ванилла.

Бруни кивнула, мол, все нормально. Глаз не отводила, не прятала, с болью не смотрела. И подруга, если не успокоилась окончательно, то, по крайней мере, поверила, что все неплохо.

— А где наш дурак? — ворчливо поинтересовался Пип. — Неохота мне вас по очереди кормить! Что здесь, ферма, что ли? Давай, буди его, и садитесь завтракать!

— Как ты, папа, можешь называть благородного господина дураком! — обиделась старшая дочь. — Это как тебя назвать поваренком! Вот!

И, горделиво развернувшись, она понесла себя вверх по лестнице — будить суженого.

— Тьфу, вырастил язву желудка на свою голову! — ругнулся Пиппо и, повернувшись к кухонному столу, принялся с ненавистью кромсать репу и картофель — для обеденной похлебки.

Матушка тихонько вздохнула и окунулась в каждодневные хлопоты. Натаскать вместе с Весем воды из колодца, поставить на плиту два котла — один, с водой, для бульона, другой — для каши. Вылить в чугунную сковороду пару десятков яиц. Завести тесто для утренних оладий. Мысли текли лениво и неспешно — надо купить сладкого лука, зелени и проверить запас орехов в кладовке. А после обеда, взяв за шкирку строптивого мальчишку, повести его по лавкам готового платья — прикупить наряд на завтрашний день. Ведь завтра он впервые в своей жизни пойдет учиться! Она вдруг вспомнила, как хотела пойти в народную школу при квартальном храме и как расстраивалась, понимая, что ее помощь нужна родителям. Эдгар тогда пообещал ей научить всему, что знал сам. И слово сдержал, выучив дочурку чтению, письму и счету. Так же она узнала, как читать лоции, измерять скорость судна в узлах, терпеть многочасовую жажду и еще многое, о чем вряд ли узнала бы в школе.

Мерный шум зала, заполняющегося посетителями, звучал в ее ушах успокаивающим звуком прибоя. Здесь все было привычно, будто не заходил никогда в трактир посетитель в плаще с капюшоном, скрывающим лицо, не садился за столик у стены, на заказывал принести ‘то, чем отужинала бы сама вечером дня, в который ты была вынуждена улыбаться-улыбаться-улыбаться, хотя на душе кошки скребут’. Правда, спустя некоторое время покой оказался нарушен проснувшимся, наконец, Дрюней. Молодожены позавтракали и отбыли во дворец, и Матушка снова ушла в свою тишину, царящую в сердце и разуме, как на глубину. В перерыве между делами она поднялась к себе, свернула в тугой сверток испорченное платье и спрятала в мешок из-под муки, намереваясь вынести и выкинуть на одной из свалок близь рынка.

А ближе к вечеру Пипу неожиданно стало плохо. Он покраснел, задышал тяжело и грузно опустился на табурет рядом с плитой. Его лысину и лоб покрыла крупная испарина.

— Душно! — пожаловался он. — И перед глазами все плывет!