Золушки из трактира на площади

Бруни испуганно посмотрела на Клози. Когда Висту устраивал художественные сеансы в трактире, Матушка в отчаянии кружила по городу, пытаясь найти средство снять проклятие с Кая. И она понятия не имела, что изобразил художник! Ей представилась Клози, голая и оттого розовая, как поросеночек, лежащая на огромном блюде, обложенная овощами и фруктами, и держащая в зубах яблоко… Или — упаси Индари! — морковку!

— Если… если Клози не против! — все же согласилась она, мучительно раздумывая, куда повесить картину так, чтобы не обидеть художника и не скомпрометировать главу Гильдии прачек.

— Идебте! — решительно сказал Висту, и повел Матушку и Клози за собой, по коридору прямо, направо, в почти пустую комнату, на полу которой лежал светлый ковер, а на полках, выстроенных под самый потолок, красовались горшки, амфоры и вазоны разных размеров, форм и расцветок.

В центре комнаты, на мольберте, стоял натянутый на раму холст. Периметр картины был оплетен желтыми и красными листьями, вобравшими в себя свет болезненного осеннего солнца. Иногда между ними проглядывали крупные виноградины, будто глаза любопытствующих оленей, а пламенеющие ягоды калины казались драгоценными камнями, вплетенными в венок.

Только приглядевшись, Матушка поняла, что листья и ягоды — не настоящие, а нарисованные. Они оплетали пространство голубого фона — той яркости и цвета, какие бывают у неба лишь в последние солнечные дни осени, расцветающие, подобно финальной любви в жизни увядающей женщины. И в их невесомой паутине смеялась, касаясь пухлым пальчиком капельки росы на нити, кругленькая, уютная, красноволосая фея с венцом ранней изморози на челе, стыдливо укутанная в дымку туманов. Ее высокая причёска с легкомысленно выпущенными локонами была украшена дольками разноцветных яблок, в ушах висели серьги из черного винограда, на руках — браслеты из гроздей калины и рябины, одна ножка властно попирала мощное пузо тыквы, другая — шелковую зелень роскошного кабачка. Разноцветная спираль осеннего изобилия разворачивалась за ее спиной зеленью сельдерея и оранжем морковок, сдержанным желтым репы, хулиганскими полосками арбузов, виноградом — зеленым, желтым, красным, иссиня-черным… Фея летела над землей, даруя ей последние теплые дни, богатые урожаи и улыбки на лицах, и она была прекрасна!

Рядом с Бруни раздался подозрительный звук — так иногда длинными зимними вечерами вздыхали коровы в хлеву, то ли засыпая, то ли тоскуя, то ли желая испить воды. Матушка покосилась на Клози, рукавом вытирающую слезы.

— Всегда, когда вижу ее, плачу, — пояснила та, шумно сморкаясь в платок, любезно предложенный Висту, — как я хороша, ну, как же я хороша!

Матушка молча погладила подругу по плечу и снова повернулась к картине. Фея, несмотря на приличные габариты, казалась невесомой, лукавой и озорной. С такой Бруни с удовольствием бы прогулялась бы по лавкам, шумно обсуждая встреченных парней и хохоча над их смущением. Такой доверила бы тайны, даже те, которых стеснялась. И та стерла бы ее слезы и сказала что — нибудь уморительное смешное, отчего любая беда показалась бы пустяком!

— Мастер, — Матушка повернулась к нему, желая и обнять, и расцеловать, но смущаясь Клози, — мастер — это великолепно! Прекрасно! Восхитительно! Это то, что сделает людей счастливее! Это… — она запнулась, подыскивая слова, — как глоток морозной свежести после жаркой кухни, вот!

Глава Гильдии гончаров, несмотря на простудную бледность, расцвел розовым колором и опустил взгляд: Бруни впервые обратила внимание, какие у него по — мальчишески длинные ресницы.

— Ваша бохвала дак приядсдведна! — тихо сказал он. — Спасибо, Мадушка!

— Ох, мне пора! — спохватилась Бруни. — Там же Пиппо борется с мерзавчиками!

— Мде бы корзидочку свежеиспечедных! — жалобно попросил Висту.

— Будут! — обещала Бруни. — Сейчас вернусь в трактир и сразу же отправлю к вам Виеленну с самыми свежими!

Матушка покинула Дом Гильдии, очень довольная состоявшейся встречей. Вернувшись на кухню, она первым делом отправила мастеру булочки и баночку лимона и орехов, настоянных на меду — хорошее лекарство от простуды, а затем заменила у плиты Пипа, который собирался посмотреть ремонтные работы. Повар был в приподнятом настроении, поскольку дневные прогулки для него, все время проводящего у плиты, являлись событием. Поэтому он растягивал удовольствие — тщательно мыл руки и расчесывал редкие волоски на лысине, медленно надевал ботинки, долго застегивал плащ и неторопливо ворчал на Бруни, уговаривавшую его навертеть поверх воротника плаща еще и толстый шарф.