Зорге. Под знаком сакуры

Приехав в посольство, он попробовал покрутить приемник, стоящий у него в кабинете, — довольно мощный, кстати, — и поймать какую-нибудь русскую станцию, поймал две, но они были очень слабыми, далекими, забитыми мусором — ничего не понять… Немецкие станции тоже не пробивались — где-то на пути бушевала непогода, стояла высоким фронтом, ни перепрыгнуть через стенку, ни сквозь нее проломиться — все бесполезно. Рихард помрачнел лицом, хотел было выключить приемник, но не успел — открылась дверь, и в кабинет вошел посол Отт.

Небрежно ткнул пальцем в рубиновый глазок приемника:

— Ну что? Слышно что-нибудь?

— Абсолютно ничего.

— Сообщаю: последние сведения таковы — наши нажимают, упорно продвигаются вперед, но русские отчаянно сопротивляются. Бои идут по всей линии фронта, от севера до юга. — Отт азартно потер руки. — Но как бы там Иваны ни сопротивлялись, все равно они окажутся в канаве.

Зорге попробовал еще немного повертеть костяное колесико верньера — бесполезно. Поймал филиппинскую станцию, поймал канадскую, поймал американскую, но все это было не то.

— Финита, — сказал он, выключая приемник, — техника совершенно бессильна, природа сильнее.

— Ничего. Вечером получим новейшие сведения по телетайпу из Берлина. Победа нам гарантирована, Рихард. — Посол сжал правую руку в кулак, опечатал ею пространство. Похоже, он мнил сейчас себя древним тевтонским предводителем — те вели себя точно так же. — Знаешь, что мне сегодня сказал министр иностранных дел? — Отт тряхнул еще раз сжатым кулаком. — А?

— Ну откуда я могу знать это, Эйген? Это наверняка принадлежит к разряду государственных тайн.

— Никаких тайн, и тем более в масштабах государства. Министр сказал: лично он по-прежнему считает, что Япония не может долгое время занимать нейтральную позицию в военном конфликте.

Зорге помрачнел. Отт, увидев это, произнес ворчливо:

— Вот-вот, Рихард, у меня уж который день точно такое же настроение: доколе здешние любители тянуть резину будут ее тянуть и петь постные песни? Пора ввязаться в бой. Нашим доблестным солдатам приходится трудно, им нужна братская поддержка, а эти братья максимум, что могут делать — только жрать рис в неимоверном количестве, да закусывать свое дрянное саке карпом в сладкой карамельной подливке.

Не знал посол Отт, даже не догадывался, что причины для плохого настроения у них с Зорге — разные…

От Кати к мужу пришло письмо — двигалось оно по неведомым почтовым улицам и закоулкам с предельно малой скоростью и достигло адресата лишь три месяца спустя после отправления.

«Любимый Ика! Я уже довольно давно не получаю никаких вестей о том, чего не знаю и о чем думаю. Я уже потеряла надежду, что ты жив.

Для меня все эти годы были горькими и тяжелыми. Потому что, повторяю, я не знаю, что с тобой и чем ты занимаешься. Я мечтаю. Но, боюсь, при жизни мы не сможем встретиться. Я уже не верю в это. Я устала ждать. И жить одна устала. Я не тороплюсь. Ты все работаешь и работаешь, и я утратила надежду, что мы когда-нибудь встретимся. Крепко тебя обнимаю. К.».

Письмо было отправлено из Москвы в никуда, как считала Катя Максимова, в конце мая сорок первого года.

Зорге прочитал его один раз, второй, отложил в сторону. Вид у него сделался такой, словно он случайно попал под машину (впрочем, нет, совсем не случайно) — потерянный, с растрепанными волосами: письмо жены ударило его под дых, и больно было Рихарду, и неудобно, и воздух в помещении сразу сделался спертым.

Катя, Катюша… Он попытался перенестись в мыслях в Москву, на Софийскую набережную, где находилось новое Катино жилье, — их жилье, Кати и Зорге, — перемещения не получилось, и Рихард, сопротивляясь, закрутил ожесточенно головой: не терпел, когда у него что-то не получалось. Катя, Катюша… Он сощурился что было силы, пространство перед ним потемнело, и в этой темноте с трудом разглядел, — но все-таки разглядел, увидел довольно четко, в деталях, — нежный овал женского лица, потом что-то мокрое, клейкое смыло этот овал.

Он ничего не мог сказать жене — ни где он, ни что он, ни чем занимается — не имел права, и ощущал себя прибитым, вот ведь как. Будто бы приколотили его гвоздями к какой-то широкой и прочной доске и оставили так — забыли в чужом городе.

Хоть и полюбил он Токио, но Токио был для него чужим городом. Несмотря на присутствие здесь многих людей, к которым он был привязан.

Вечером к нему приехал Клаузен — уставший, постаревший, какой-то истрепанный, будто зачитанная до дыр книга. Главное, чтобы дыра не образовалась в сердце, все остальное допустимо.

Поднялись на второй этаж, где у Зорге, как мы знаем, располагался кабинет. Из окна было видно, что на противоположной стороне улицы топчутся трое людей в дешевых костюмах.

— Я их уже видеть не могу, — тихо проговорил Макс, — они уже ко мне домой начали забираться, приходили недавно, проверяли мою пишущую машинку… Тьфу!

— Для чего, не сказали?

— Сказали. Выдали первое, что пришло им на ум — производят перерегистрацию пишущих машинок, находящихся у иностранцев. Наивно.