Зорге. Под знаком сакуры

Полковник Осаки ломал себе голову: что случилось? Разведывательная группа взяла тайм-аут и укатила отдыхать на Филиппины? Либо вообще решила оставить в покое Токио? Ну, Токио она, может быть, и решила оставить в покое, а вот как быть с Японией — ее тоже решила оставить? Или же в группе произошли какие-то перестановки?

Поразмышляв немного, Осаки вызвал к себе аналитиков:

— Ну-ка, господа мыслители, пораскиньте-ка мозгами! Вас ведь недаром во всем мире зовут яйцеголовыми… Если переложить его на японский язык, то будет означать «большие мозги». Куда подевалась разведгруппа? Что вы на это скажете?

У «яйцеголовых» ничего нового не было — было все то же, что и у их шефа полковника Осаки. Но одно дельное соображение все же появилось…

Впрочем, вскоре оно отпало: через несколько дней передатчик заработал снова, и тупоносые машины, начиненные чуткой аппаратурой, его тут же засекли.

На этот раз в роли «яйцеголового» выступил сам господин Доихара, которого коллеги по ремеслу считали народным героем и гением контрразведки и, надо заметить, имели на то основания — недаром впоследствии господин Доихара был повешен. Значит, было за что повесить.

Утром, после доклада полковника Осаки, сыто помаргивая сонными глазами — не успел проспаться после вчерашнего застолья, — Доихара сказал:

— Надо проверить, кто из иностранцев покидал Токио двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать дней назад и кто из них вернулся в Токио только что. В этой простой штуке, мне кажется, есть что-то разумное, интересное для нас.

Недаром Доихару так превозносили коллеги: чутье он имел собачье, мог из любой узкой и извилистой норы вытащить лису.

В результате четыре человека были взяты на карандаш. Среди них — Рихард Зорге и Исии Ханако.

Когда перед Доихарой выложили бумагу с четырьмя фамилиями, он недовольно крякнул и поскреб ногтями гладкую, тщательно выбритую щеку, размышляя, что же за рыбы попали в сеть. Связываться с крупной добычей опасно — пальцев можно лишиться. И не только пальцы откусит, а и кое-что еще. Доихара вспотел и расстегнул воротник мундира.

— Значит, так, — сказал он вытянувшемуся перед ним в струнку полковнику Осаки, — немца этого пока не трогать и вообще не докучать ему слежкой. Если только по линии «кемпетай» и не более того. «Кемпетай» — это для каждого иностранца штука привычная, обращать внимания на ходоков, дышащих в затылок, не станут… Да и немец этот — рыба для нас большая… Пока действуем так. А дальше подумаем, как быть. Понятно? — Доихара вновь поскреб ногтями щеку.

Зорге находился в приподнятом настроении: он увлекся актрисой. Прикинул — про себя прошелся по всему своему донжуанскому списку, — были ли у него такие женщины раньше? И вывод сделал: таких еще не было.

Изящная, покорная, умная, талантливая, домашняя, преданная, уравновешенная Ханако здорово отличалась от немецких женщин, которых в посольстве было много, и все они проявляли интерес к Рихарду Зорге, а в токийской колонии их было еще больше, так что поле для приключений обозначилось обширное.

Но вот ведь как — приключения эти надоели Рихарду, такое обязательно случается с каждым привлекательным мужчиной: в определенный момент захочется чего-то постоянного, надежного, доверчивого, захочется увидеть ту самую, которую обычно называют единственной, которой можно доверить дом, очаг с теплящимся в нем огнем, самого себя… Впрочем, кто знает — ведь с одними происходит одно, с другими другое, с третьими третье, душа человеческая — потемки.

Но Зорге не ожидал от себя, что он раскиснет настолько сильно, размякнет так… а он размяк, однажды вечером, во время прогулки по императорскому саду он остановился, заглянул Исии в лицо и неожиданно произнес:

— Ты — Вишенка!

Чем-то детским, невзаправдашним, конфетным отдавало от этого слова, но что было, то было — он его произнес и потом очень часто называл красивую японку Вишенкой. Глаза у нее действительно были, как две вишенки: глубокого кофейного цвета, очень женственные, совершенно европейские.

— Вишенка… Вишня!

Часть вторая РАМЗАЙ

Эйгена Отта тем временем вызвали в Берлин. Получив шифровку с таким приказом, Отт невольно посерел: что случилось? Ошибок серьезных, видных из Берлина, он вроде бы не делал (как и успехов, этого тоже не было), но тем не менее ему сделалось неприятно, будто он лично проштрафился перед фюрером. На лбу и крыльях носа у Отта замерцали блестки пота.

Усевшись поглубже в кресле, Отт сцепил на колене руки и стал соображать, что бы это значило. Очень уж вызов был неурочным, все военные атташе сидят на своих местах, шевельнуться боятся, чтобы чего-нибудь не проворонить, кое-кому из них вообще запрещено покидать посольства, а тут на тебе — на подносе преподнесли фрукт в шоколаде и попросили пожаловать в Берлин.

Были у Отта в Берлине свои люди, он вышел на них, но ничего толком не узнал. Друзья посоветовали ему зажаться, да на ковре у начальства держать в ладони какой-нибудь счастливый камешек.

В кабинете на него и набрел Рихард Зорге. Увидев кислую физиономию Отта, Зорге не удержался от восклицания: