Беседы о литературе: Запад

В философии этого и позднейшего времени, XVII–XVIII веков, начинает утверждаться деизм. Бог принимается философами как Первопричина, как Тот, Кто дал всему толчок и затем «упокоился от дел Своих», опочил, скрылся из того мира, в котором теперь действуют лишь естественные законы. Такое упрощенное представление о Боге как о Царе, управляющем миром, досталось человечеству в наследство от древних религий. От того древневосточного и античного мира, который, уйдя из истории, всё-таки продолжает существовать в нас самих, уже не вокруг нас, а внутри нас. Это как раз то представление о Боге, о котором полушутливо-полусерьезно говорит Гумилёв в стихах, восклицая: «Бог восседает на троне, смотрит, смеясь, на подмостки. <…> Все мы – смешные актеры в театре Господа Бога»[204].

Это упрощенное представление о Боге присутствует в нас несмотря на то, что у нас есть опыт встречи с Богом в молитве, несмотря на то, что у нас есть Евангелие, несмотря на то, что у нас есть Евхаристия. Тем не менее это упрощенное представление о Боге, Который всё видит, всем управляет и Которому мы все подчинены чуть ли не как марионетки (я имею в виду гумилёвский образ из того стихотворения, которое я вспомнил), всё-таки присуще нам, и не только простым людям, но и замечательным богословам, и иногда даже святым. Так, например, преподобный Иоанн Дамаскин в «Точном изложении православной веры» говорит: «Другое Христос делал для вида, как, например, спрашивал о Лазаре, где положили его, и подходил к смоковнице, молился. В этом и подобном этому Он не имел нужды. Ни как Бог, ни как Человек. Но поступал по-человечески применительно, где требовала нужда и польза. Так, например, Он молился, чтобы показать, что Он не противник Богу, почитая Отца как Свою Причину».

Если мы внимательно вчитаемся в этот текст, то я думаю, что он нас очень сильно озадачит. Итак, согласно Иоанну Дамаскину, Христос молился для того, чтобы показать, что Он не противник Богу. А как же тогда та молитва до кровавого пота, о которой говорит евангелист Лука? А как же тогда эти ночи, проведенные в молитве, о которых рассказывает всё Евангелие от начала до конца? Вспомните, как поднимается Иисус на гору и всю ночь проводит в молитве в полном одиночестве. Зачем всё это написано в Евангелии, если здесь утверждается, что Он молился, всего лишь чтобы показать, что Он не противник Богу; что Он для вида спрашивал о Лазаре, где положили его, и подходил к смоковнице для вида, зная всё наперед? Нет, увы, приходится признать, что здесь, в труде Иоанна Дамаскина, проявляется монофизитство, хотя, разумеется, в качестве частного богословского мнения, и это не делает преподобного еретиком, потому что ошибаются все без исключения, и нет человека, который бы не ошибался. Более того, Дамаскин, излагая эту свою точку зрения, не навязывает ее, не настаивает на том, что его взгляд единственно правильный, он просто ее излагает. А коль скоро он не объявляет врагами веры всех, кто с ним не согласен, значит, он и не является еретиком. Смешно, конечно, было бы видеть в преподобном отступника от веры, но, тем не менее, Дамаскин не свободен от взглядов, в которых проявляется его принадлежность к тому времени, когда он жил. Дамаскин хочет видеть во Христе, ибо в Нем пребывает телесно полнота Божия, как раз тот образ Божий, который навеян древневосточными и античными преданиями. Образ Бога, Который видит всё и Который может всё в любой момент, но только «всё» с точки зрения человека, а не с точки зрения Бога. Потому что «Мои мысли – не ваши мысли», как сказано у пророка Исайи.

А вот Гамлет живет уже совсем в другую эпоху. И он понимает, что далеко не всё совершается в мире по тем законам, по которым бы хотел, чтобы это совершалось, Христос. Гамлет понимает, что такого всемогущества, какого ждали от Бога люди в древности, ждать напрасно. Но Гамлет еще и не человек XX века. Он не видит главного: он не видит смысла в той беззащитности, в которой предстает перед нами Иисус. Он не понимает, что Бог являет нам Себя не в силе, а в беспомощности Человека.

Бог являет нам Себя в беспомощности Иисуса, схваченного и арестованного, ведомого на Крест, в беспомощности Иисуса на суде перед Пилатом, а затем на Кресте в беспомощности умирающего. Та Божия беспомощность, которая открывается нам во Христе, есть мощнейший призыв Божий к нашей личной ответственности, мощнейший призыв Божий к церковности. Действительно, до какого-то времени Иисус мыслится в массовом религиозном сознании (а иногда элементы этого религиозного мышления массы проникают и в писания великих подвижников, замечательных церковных авторов и отцов Церкви) как Царь, как Сверхчеловек, Который может всё и всё знает наперед. В какой-то момент становится ясно, что это не так, становится ясно, что «Царство Мое не от мира сего»[205]. Это действительно ключевые слова Евангелия. Да, Он Царь, но как-то совсем по-другому. Если цари, как древние, так и современные, царствуют в своей силе, то Он, Христос, царствует в Своей беспомощности.