Без зла

Опомнилась под звук сирены. Господи! Я тут в тряпках-колечках копаюсь, а детонька-то на крыше! Под обстрелом! Всё, сейчас его осколком от ракеты прям в бассейне с голубой водой убьёт! С кровавой водой! Кто мать, тот поймёт, какие картины нарисовало моё воображение. ТВ смотрела, знаю, что к чему. Бросила я всё в одну минуту ставшим ненужным барахло и, не разбирая дороги, рванула по эскалатору, едущему вниз-вверх. Сердце держала зубами, чтоб не выскочило. Как же я себя кляла. Вы таких слов не знаете.

На втором перегоне (а сирена всё не замолкает) хватают меня чьи-то руки и говорят мне человеческим голосом на чистейшем иврите:

— Стой! Ложись!

И я начинаю с этими руками драться. Выкручиваться из них, шипя на все лады:

— Ребёнок, у меня там наверху ребёнок! Пусти, змей!

Но руки оказались не промах. Не выкрутишься. И тут я начинаю рыдать и причитать, с подвывом. С детства это мой коронный номер. Самые лютые сердца в этот момент оттаивают и соглашаются на всё. Так и тут. Руки ослабили захват, и я выскользнула. Позже выяснилось, что у рук этих были ещё и ноги, которые очень резво помчались за мной следом. По топоту догадалась.

Взлетела я раненой птицей на площадку с бассейнами. Там — никого. Только сумки и сланцы валяются. Сирена воет на каких-то замогильных частотах. Сверху — ба-бах, шарах! И тут опять до меня в очередной раз дотянулись руки и, уже не церемонясь, скрутили меня и заставили присесть.

Через пять минут из укрытия с динозаврами (именно так, с динозаврами — мне сын объяснил) вывели всех детей, бабушек и мамушек. И как ни в чем не бывало весь этот милый зоопарк опять начал скакать, поливать друг друга водой, орать дикими голосами и есть в три горла. А я села на лавочку и начала рыдать. Перепугалась. Крепко перепуталась. Поняла, какая я ужасная мать. От этого плакалось особенно горько и с чувством. Руки стояли рядом. Потом начали гладить меня по голове. Молча. Вас часто гладят по голове? Меня — нет. И это меня уже окончательно привело в тот плакательно-слёзный восторг, когда ревёшь уже просто, чтобы реветь. Как в детстве. До икоты. Потом руки куда-то ушли и вернулись с бутылкой воды и салфетками. И начали меня умывать.

Первое, что я увидела сквозь пелену слез, — это туфли. Не на руках, конечно, на ногах. Хорошие такие, дорогие и от души начищенные туфли. А в туфлях ноги в шёлковых носках! И поняла, что абы кто в таких туфлях не ходит, опыт-то есть, не пропит. И понимаю, что сижу я с красным толстым от рыданий носом, поросячьими заплаканными глазёнками, с растекшейся тушью, похожая бог знает на кого и истерю. А тут, видимо, целый Ален Делон, а, может быть, даже и лучше. Ротшильд с лицом Алена Делона. А я не при параде! Включилась женщина, одним словом. Отпустило.

Отточенным комиссарским движением поднимаю голову и понимаю, что — да, есть ещё красивые мужчины на свете. Не перевелись. Там не глаза, там очи! Океаны, а не очи. Изумрудные, в ресничных лесах! Брови — два сокола, летят, не пересекаются! Грива смоляная до плеч... Поразить меня очень сложно. Но тут я просто открыла рот и с изумлением разглядывала всё это «мущинское» великолепие. Не переставая икать, конечно же. В общем, не мужик, а какой-то сон в летнюю ночь.

Ален Делон, он же по совместительству Ротшильд, видимо, не в первый раз наблюдал такую реакцию от заплаканной женщины. Ясное дело, с такими-то очами, да при таких-то туфлях. Он молча стоял, я молча пялилась на него своими глазенками а-ля «зарёванная хрюшка». Всхлипывая и поикивая.

«Слиха, тода раба», — пробулькала я. Надо же как-то человека отблагодарить. «Да не за что», — почти без акцента, на русском отвечает нежданный утешитель. И предлагает довезти меня с сыном до места нашей дислокации. Но куда там... Оторвать ребёночка от подружки и водяных горок никакая «Цева адом» не смогла, не то, что мать. Бедная мать, пострадавшая сначала от «Столичной», а потом от страха потерять кровинушку, конкуренции с Хелен в цикламеновом купальнике не выдержала. Тут я опять захотела взрыднуть, уже по накатанной, но слёзыньки все оказались выплаканными, и я от души чихнула на сверкающие туфли океаноглазого Ретта Батлера. Умею я произвести впечатление на красивых дорогих мужчин, чего уж скрывать.

И тут мы с ним оба, как по команде, начали ржать. Не смеяться, а именно ржать. Он тряс своей блестящей гривой, сверкал белоснежными зубами и хохотал невозможными басовыми нотами из контроктавы. Я хриплой контральтой вторила.