Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

Услышавъ это, возсдавшая возл Мерлина серебристая нимфа встала съ мста и, приподнявъ эирный вуаль съ своего боле чмъ прекраснаго лица, нагло обратясь къ Санчо, сказала ему вовсе не женственнымъ голосомъ: «о, злосчастный оруженосецъ! куриное сердце, чугунная душа, каменная грудь! еслибъ теб приказали, безстыдный негодяй, кинуться съ высокой башни, торчмя головой; если-бы теб велли проглотить дюжину ужей, дв дюжины ящерицъ и три дюжины змй, или переколоть кинжаломъ жену и дтей, тогда ты могъ бы еще, пожалуй, корчить недовольныя мины и дуть твои губки; но отказываться влпить себ три тысячи триста плетей, когда нтъ такого негодяя школьника ни въ какомъ училищ, которому не отсчитывали бы ежемсячно столько же, — это изъ рукъ вонъ; это удивляетъ и поражаетъ сострадательныя сердца всхъ слышащихъ и всхъ услышащихъ твой отказъ. Взгляни, безчувственное одеревенлое животное своими лошаковыми глазами на зницу моихъ, — сіяющихъ, какъ свтозарныя звзды, и посмотри, какъ льются изъ нихъ слеза за слезой, ручей за ручьемъ, оставляя влажные слды, полосы и борозды на прекрасныхъ поляхъ моихъ ланитъ. Сжалься, злобный уродъ, глядя, какъ увядаетъ молодой мой вкъ, не перешедшій еще за другой десятокъ годовъ, потому что мн всего девятнадцать лтъ и нтъ еще сполна двадцати; умились, говорю, видя, какъ блекнетъ онъ подъ оболочкою грубой мужички. Если я не похожа на нее въ эту минуту, то это только по особой милости мудраго Мерлина, возвратившаго мн мою прежнюю прелесть, чтобы смягчить красотой моей тебя; вдь слезы красавицы длаютъ тигровъ — овцами и скалы — мягкими, какъ вата. Влпи, влпи себ эти три тысячи триста плетей по твоему мясистому тлу, лютый, неукротимый зврь! воодушеви это мужество, которое ты призываешь только для того, чтобы наполнить себ брюхо и ротъ. Возврати нжность моей кож, мягкость моему характеру, красоту моему образу. Если ты не хочешь смягчиться и послушаться голоса разсудка для меня, сдлай это для бднаго рыцаря, стоящаго возл тебя; сдлай это для господина твоего, чью душу я вижу теперь насквозь, сидящую у него поперегъ горла въ пяти или шести дюймахъ отъ губъ, ожидая твоего отвта — мягкаго или суроваго — чтобы выйти черезъ ротъ или возвратиться назадъ въ желудокъ рыцаря».

Услышавъ это, Донъ-Кихотъ ощупалъ горло и сказалъ герцогу: «клянусь Богомъ, герцогъ, Дульцинея сказала правду: у меня, дйствительно, душа, какъ арбалетный орхъ, стала поперегъ горла.

— Что скажешь на это, Санчо? спросила герцогиня.

— То, что а уже сказалъ, отвтилъ Санчо; чорта съ два, чтобы я лептьми, угощалъ себя.

— Плетьми, а не лептьми, перебилъ герцогъ.

— Ахъ, оставьте меня, пожалуста, ваша свтлость, проговорилъ Санчо; право мн теперь не до того, чтобы замчать какую букву спереди, какую сзади ставить: эти проклятыя плети, что я долженъ влпить себ, или мн должны влпить, до того разстроили меня, что право я не знаю, что я длаю и говорю. Хотлось бы мн только узнать отъ ея милости, госпожи Дульцинеи Тобозской, гд это она училась такой удивительной манер упрашивать человка о чемъ-нибудь. Ея милость изволитъ просить меня влпить себ по голому тлу нсколько тысячъ плетей и называетъ меня куринымъ сердцемъ, лютымъ звремъ и разными другими пріятными прозвищами, которыхъ не вынесъ бы самъ чортъ. Да разв тло у меня изъ чугуна, что-ли? И разв мн есть особенное дло до того, будетъ ли госпожа Дульцинея очарована или разочарована? Чтобы меня умилостивить, она, кажись, не присылала мн никакой корзины съ бльемъ, рубахами, платками, подштанниками (хотя я ихъ и не ношу); и, вмсто того, безъ всякихъ корзинъ, посылаетъ мн руготню за руготней; разв она не знаетъ нашей пословицы, что оселъ, нагруженный золотомъ, легко взбирается на гору, что подарки разбиваютъ скалы, что молясь Богу, нужно бичевать себя, и что одно возьми стоитъ двухъ я дамъ. А господинъ мой, который долженъ бы обнять и приласкать меня, чтобы сдлать мягкимъ, какъ расчесанную вату, общаетъ вмсто того привязать меня голаго въ дереву и отсчитать мн вдвое больше плетей, чмъ мн назначено. И разв вс эти сострадательныя сердца не должны были бы разсудить, что он предлагаютъ выпороть себя не оруженосцу, а губернатору, предлагаютъ ему покушать, какъ говорится, меду на своихъ вишняхъ. Пусть эти господа выучатся прежде спрашивать и упрашивать и быть вжливыми, потому что неровенъ часъ и человкъ не всегда въ хорошемъ расположеніи духа. Меня и безъ того всего коробитъ, когда я взгляну на дырья на своемъ зеленомъ камзол, а тутъ меня упрашиваютъ еще выпороть себя по доброй вол; да я также соглашусь на это, какъ на то, чтобы по доброй вол сдлаться кацикомъ.

— Но, другъ мой, Санчо, сказалъ герцогъ, если ты не смягчишься, какъ свжая груша, простись тогда съ островомъ; не могу же я послать своимъ островитянамъ такаго жестокаго, каменнаго губернатора, котораго не трогаютъ ни слезы несчастной красавицы, ни мольбы волшебника, ни могущество мудреца. Одно изъ двухъ, Санчо: или ты самъ себя выпори, или тебя выпорятъ, или повторяю теб: простись съ губернаторствомъ.