Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

Свжее утро общало прохладный день, когда Донъ-Кихотъ покидая корчму, просилъ показать ему дорогу въ Барселону; о Сарагосс онъ и не вспомнилъ, такъ сильно хотлось ему обличить во лжи этого новаго, грубо обошедшагося съ нимъ историка. Въ продолженіи шести дней съ нимъ не случилось въ дорог ничего такого, что стоило бы быть описаннымъ. Но за шестой день, удалясь съ большой дороги, онъ былъ застигнутъ ночью въ густомъ дубовомъ или пробковомъ лсу; — Сидъ Гамедъ говоритъ объ этомъ не такъ опредленно, какъ обо всемъ другомъ. Господинъ и слуга слзли съ своихъ верховыхъ животныхъ, и Санчо, успвшій уже четыре раза закусить въ этотъ день, устроился себ подъ деревомъ и скоро захраплъ. Но Донъ-Кихотъ, бодрствовавшій не столько отъ голоду, сколько подъ тяжестью своихъ размышленій, не могъ сомкнуть глазъ. Воображеніе его витало въ многоразличныхъ пространствахъ. То видлъ онъ себя въ Монтезиносской пещер, то видлъ свою даму Дульцинею, превращенной въ крестьянку и прыгавшую на осла, то слышались ему слова мудраго Мерлина, напоминавшія рыцарю о бичеваніи, которымъ можно было разочаровать Дульцинею. Его терзало это хладнокровіе, эта безчувственность оруженосца, давшаго себ до сихъ поръ всего пять ударовъ, — капля въ мор въ сравненіи съ тмъ, что онъ долженъ былъ дать себ. Волнуемый этими мыслями, онъ съ досадою сказалъ себ: если Александръ Великій, разская гордіевъ узелъ, сказалъ, что можно одинаково разрзать, какъ и развязать, и если это не помшало ему покорить всю Азію, то не понимаю, почему бы мн самому не отодрать Санчо. Если Дульцинея можетъ быть разочарована только тогда, когда Самчо дастъ себ три тысячи и столько-то ударовъ, такъ не все ли равно, дастъ ли онъ ихъ самъ себ, или ему дадутъ ихъ? все дло въ томъ, чтобы дать ихъ, а какой рукой, это все равно. Подъ вліяніемъ этой мысли онъ устроилъ себ изъ Россинантовской узды родъ кнута, подошелъ въ Санчо и принялся разстегивать ему штаны. Но чуть только онъ приступилъ къ этому длу, какъ Санчо въ ту же минуту пробудился, открылъ глаза и тревожно спросилъ: «кто это?»

— Я, отвчалъ Донъ-Кихотъ; я прихожу исправить твою небрежность и облегчить свои страданія. Я пришелъ отодрать тебя, Санчо, и немного разсчитаться за тебя съ тяготющимъ на теб долгомъ. Дульцпнея погибаетъ, ты ни о чемъ не думаешь, я умираю съ горя; скидай же добровольно штаны и я отсчитаю теб въ этомъ уединенномъ мст тысячи дв ударовъ.

— Нтъ, нтъ, воскликнулъ. Санчо, успокойтесь ваша милость, или мы надлаемъ такого шуму, что глухіе услышатъ насъ. Я долженъ отхлестать себя добровольно, а не насильно: и теперь у меня нтъ ни малйшей охоты приниматься за это дло; довольно если я дамъ вашей милости слово отхлестать и согнать съ себя мухъ, когда мн будетъ угодно.

— Я не могу положиться на тебя, сказалъ Донъ-Кихотъ, у тебя черствое сердце, и хотя ты вилланъ, но тло у тебя нжное; говоря это, Донъ-Кихотъ силился развязать Санчо штаны. Но не тутъ то было. Санчо вскочилъ на ноги, обхватилъ своего господина руками, свалилъ его на землю и упершись правымъ колномъ въ грудь Донъ-Кихота, взялъ его за руки, такъ что тотъ не могъ ни двинуться, ни дохнуть. Напрасно Донъ-Кихотъ хриплымъ голосомъ кричалъ ему: «измнникъ! что ты длаешь? ты возстаешь на своего господина? ты нападаешь на того, кто тебя кормитъ хлбонъ».

— Я не возвожу и не низвожу короля! отвтилъ Санчо; я защищаю отъ своего господина самого себя. Оставьте меня въ поко, не упоминайте пока ни о какихъ ударахъ и я васъ пущу, или «ты умрешь измнникъ, врагъ донъ-Санчо».

Донъ-Кихотъ пообщалъ Санчо оставить его въ поко, поклялся жизнью своихъ мыслей, что онъ не коснется и ворса на его камзол и предоставитъ ему заботу отодрать себя когда ему будетъ угодно. Санчо всталъ и поспшно отошелъ въ сторону, но прислонясь къ дереву, онъ почувствовалъ, что кто-то дотрагивается до его головы. Протянувъ руку, онъ ощупалъ одтыя человческія ноги. Не помня себя отъ страха, онъ побжалъ укрыться вблизи другаго дерева, но тамъ случилось тоже самое, и испуганный оруженосецъ кликнулъ на помощь рыцаря. Донъ-Кихотъ поспшилъ на зовъ Санчо и спросилъ, что испугало его? «Эти деревья наполнены человческими руками и ногами», отвтилъ Санчо. Прикоснувшись къ деревьямъ Донъ-Кихотъ сразу догадался въ чемъ дло.