Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

— И это тоже небесное наказаніе, сказалъ Санчо, что странствующіе оруженосцы предаются на съденіе москитамъ, на укушеніе блохамъ и на томленіе отъ голоду. Еслибъ мы — оруженосцы — были сынами нашихъ рыцарей, или по крайней мр, близкой родней имъ, тогда пусть бы карали насъ за грхи вашихъ господъ до четвертаго поколнія. Но что общаго у Пансо съ Кихотомъ? Право, перевернемся лучше на бокъ, да вздремнемъ немного до свта. Богъ озаритъ насъ солнцемъ и утромъ мы встанемъ свже.

— Спи, Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ, спи ты, созданный для спанья, а я, созданный для бодрствованія, погружусь въ мои мечтанія и выскажу ихъ въ маленькомъ мадригал, сочиненномъ иною вчера вечеромъ, такъ что ты и не подозрвалъ этого.

— Ну, ваша милость, сказалъ Санчо, мечты, которыя поддаются на псенки не должны быть слишкомъ мучительны. Слагайте же вы себ стихи, сколько вамъ будетъ угодно, а я стану спать, сколько мн будетъ возможно. Съ послднимъ словомъ, растянувшись на земл въ полное свое удовольствіе, онъ скорчился и глубоко заснулъ, не тревожимый во сн ни долгами, ни горемъ, ни заботой. Донъ-Кихотъ же, прислонясь къ пробковому или буковому дереву (Сидъ Гамедъ не опредляетъ деревьевъ) проплъ слдующія строфы, подъ музыку своихъ собственныхъ вздоховъ:

Любовь! когда я думаю о томъ ужасномъ
Томленіи, въ которое меня
Повергла ты, — я въ помышленьи страстномъ
Желаю, чтобы жизнь прервалася моя.
Но приближаясь въ пристани спасенья,
Для мукъ моихъ,
Смиряетъ радость вс мои волненья,
И я — я остаюсь въ живыхъ.
Такъ я живу, — живу, чтобъ умирать
И умирая оживать,
И злобно такъ играютъ, шутятъ мною
И жизнь и смерть безсмнной чередою.

Раздираемый горестью въ разлук съ Дульцинеей, томимый мыслью о своемъ пораженіи, рыцарь сопровождалъ каждый стихъ этой псни безчисленнымъ количествомъ вздоховъ и орошалъ его ручьями слезъ.

Между тмъ наступило утро и солнечные лучи ударили въ глаза Санчо. Онъ пробудился, потянулся, протеръ глаза, выпрямилъ члены, потомъ осмотрлъ свою испорченную свиньями котомку, и послалъ во всмъ чертямъ и свиней и тхъ, кто гналъ ихъ. Вскор за тмъ рыцарь и оруженосецъ пустились въ путь и подъ вечеръ увидли десять всадниковъ и четыре или пять пшеходовъ, шедшихъ на встрчу имъ. У Донъ-Кихота застучало сердце, Санчо обмеръ отъ испугу, увидвъ противъ себя воиновъ съ копьями и щитами.

— Санчо, сказалъ рыцарь, обращаясь къ своему оруженосцу, еслибъ я могъ обнажить мечъ, еслибъ данное иною слово не связывало мн рукъ, эти воины, готовые напасть на насъ, были бы для меня освященнымъ хлбомъ. Но можетъ быть это совсмъ не то, что мы думаемъ.

Въ эту минуту къ Донъ-Кихоту подъхали всадники и подставили ему, не говоря ни слова, пики къ груди и къ спин, грозя ему смертью, а одинъ пшеходъ, приложивъ палецъ ко рту, — подавая этимъ знакъ рыцарю молчать, — схватилъ Россинанта за узду и отвелъ его съ дороги. Другіе пшеходы окружили Санчо и осла и въ чудесномъ молчаніи послдовали за тми, которые уводили Донъ-Кихота. Два или три раза рыцарь собирался спросить, куда его ведутъ, во чуть только онъ успвалъ раскрыть губы, ему въ ту же минуту закрывали ихъ остріемъ копій. Тоже самое происходило съ Санчо: чуть только онъ собирался заговорить, въ ту же минуту кто-нибудь изъ сопровождавшихъ его людей укалывалъ палкой и его и осла, точно тотъ тоже изъявлялъ намреніе говорить. Между тмъ наступила полная ночь; пшеходы и всадники двинулись быстре, и ужасъ плнниковъ возрасталъ все сильне и сильне, особенно, когда отъ времени до времени имъ стали говорить: «двигайтесь, троглодиты! молчите, варвары! терпите, людоды! полно вамъ жаловаться, убійцы. Закройте глаза, полифемы, львы кровожадные!» восклицанія эти раздирали уши плннаго господина и его слуги, и Санчо думалъ въ это время про себя: «Мы — сырные объдалы; мы цирюльники, мы ханжи — мн это, правду сказать, совсмъ не по нутру. Дурной втеръ подулъ, вс бды пришли съ нимъ за разомъ; на насъ, какъ на собаку обрушились палки, и дай еще Богъ, чтобы мы отдлались однми палками отъ этого приключенія».