Донъ-Кихотъ же терялся въ догадкахъ; въ голов у него толпилось тысяча различныхъ предположеній на счетъ того, что бы могли значить эти грубые эпитеты, которыми честили рыцаря и его оруженосца. Онъ убжденъ былъ только, что ему слдуетъ ожидать всего дурнаго и ничего хорошаго. Около часу по полуночи они пріхали, наконецъ, въ замокъ, въ тотъ самый герцогскій замовъ, въ которомъ Донъ-Кихотъ прожилъ столько времени. «Пресвятая Богородице»! воскликнулъ онъ, «что къ бы это могло значить такое? Въ этомъ замк все любезность, предупредительность, вжливость, но видно для побжденныхъ добро претворяется въ зло, а зло во что-нибудь еще худшее». Господинъ и слуга въхали на парадный дворъ герцогскаго замка, представлявшій такое зрлище. Которое могло лишь усилить удивленіе и удвоить ужасъ всякаго, какъ это мы увидимъ въ слдующей глав.
Глава LXIX
Всадники слзли съ коней, грубо подняли, при помощи пшеходовъ, Донъ-Кихота и Санчо и отнесли ихъ на дворъ замка; на которомъ горло на подставкахъ сто факеловъ, и пятьсотъ лампъ освщали выходившія на дворъ галереи, такъ что не смотря на темную ночь, не замчалось отсутствія дневнаго свта. Посреди двора, на два аршина отъ земли, возвышался катафалкъ, покрытый чернымъ бархатомъ и окруженный безчисленнымъ множествомъ зажженныхъ восковыхъ свчей въ серебряныхъ шандалахъ, и на немъ лежалъ трупъ молодой двушки, прекрасной даже въ гробу. Покрытая цвтной гирляндой, голова ея покоилась на парчевой подушк; въ скрещенныхъ на груди рукахъ она держала пальмовую втвь. Возл катафалка, возвышалась съ одной стороны эстрада, на которой возсдало два мнимыхъ или настоящихъ короля, съ воронами за голов и скипетромъ въ рукахъ. Внизу, возл лстницы, ведшей на эстраду, устроены были два другія сиднія, на которыхъ усадили Донъ-Кихота и Санчо, не говоря имъ ни слова и показывая знаками, чтобы они также молчали; но у рыцаря и его оруженосца языкъ и безъ того онмвалъ при этомъ необыкновенномъ зрлищ. Въ эту минуту на эстрад показались герцогъ и герцогиня, окруженные многочисленной свитой (Донъ-Кихотъ узналъ ихъ въ ту же минуту) — и услись на дорогихъ креслахъ, возл коронованныхъ лицъ.
Кто не изумился бы, глядя на всю эту странную сцену, особенно, если мы прибавимъ, что Донъ-Кихотъ узналъ въ мертвой двушк, лежавшей на катафалк, Альтизидору. При появленіи герцога и герцогини, Донъ-Кихотъ и Санчо низко поклонились имъ, и благородные хозяева отвтили на этотъ поклонъ легкимъ наклоненіемъ головы. Въ эту минуту къ Санчо подошелъ гайдукъ и накинулъ ему на плечи, длинную, черную камлотовую мантію, разрисованную пламенемъ, потомъ онъ снялъ съ головы Санчо шапку и надлъ ему остроконечную митру въ род тхъ, которыя надваютъ на головы осужденныхъ инквизиціею, сказавши ему въ то же время на ухо, чтобы онъ не раскрывалъ рта, или его заржутъ на мст. Осмотрвшись съ головы до ногъ, Санчо, увидлъ всего себя въ пламени, но оно не жгло и потому не слишкомъ безпокоило его. Снявши за тмъ съ головы своей митру, онъ увидлъ на ней разрисованныхъ чертей и, надвши ее тотчасъ же опять на голову, сказалъ себ потихоньку: «и то хорошо, что хотя пламя не сжигаетъ и черти не уносятъ меня». Донъ-Кихотъ также взглянулъ на своего оруженосца и при вид его не могъ не разсмяться, хотя онъ былъ испуганъ на этотъ разъ боле обыкновеннаго. Въ эту минуту на верху катафалка раздалась сладостная мелодія флейтъ, несмшиваемая ни съ какимъ человческимъ голосомъ, она разсыпалась въ воздух мягкими, томными звуками, а возл подушки, на которой покоился трупъ Альтизидоры, неожиданно появился прекрасный юноша, одтый по римски и подъ звуки лютни, находившейся въ рукахъ его, звонкимъ и пріятнымъ голосомъ проплъ слдующія строфы: