Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

— Совершенно также, какъ я его разсказываю, добавилъ Донъ-Кихотъ. Я вамъ сказалъ уже, продолжалъ онъ, что Монтезиносъ повелъ меня въ хрустальный замокъ, гд въ нижней, довольно прохладной зал стояла мраморная гробница удивительной работы, и въ этой гробниц лежалъ распростертымъ во весь ростъ рыцарь, не изъ яшмы, мрамора или бронзы, какъ это встрчается на надгробныхъ памятникахъ, а изъ костей и тла. Правая рука его, жилистая и нсколько шершавая, — признакъ замчательной силы, — покоилась у него на сердц, и прежде чмъ я усплъ сдлать какой-нибудь вопросъ, Монтезиносъ, видя съ какимъ удивленіемъ взираю я на гробницу, сказалъ мн: «вотъ другъ мой, Дюрандартъ, гордость и слава рыцарей и влюбленныхъ его времени. Его держитъ очарованнымъ здсь вмст со мною и многими другими мужчинами и женщинами французскій волшебникъ Мерлинъ, рожденный, какъ говорятъ, самимъ дьяволомъ. Я же думаю, что хотя въ дйствительности онъ происходитъ не отъ самого дьявола, но въ нкоторыхъ отношеніяхъ превзойдетъ его. За что и какъ очаровалъ онъ насъ? открыть это можетъ только время, и это время, я полагаю — недалеко, но что меня въ особенности удивляетъ, это другъ мой Дюрандартъ. Я знаю, — знаю также хорошо какъ то, день ли теперь или ночь, — что онъ умеръ на моихъ рукахъ, что я вырвалъ изъ мертвой груди его сердце, всившее фунта два, — естествоиспытатели, какъ извстно, утверждаютъ, что сердце тмъ тяжеле, чмъ мужественне субъектъ, — и теперь мн непостижимо, какъ можетъ онъ, умерши на рукахъ моихъ, такъ тяжело отъ времени до времени, вздыхать, какъ будто онъ живъ еще».

При послднемъ слов несчастный Дюрандартъ закричалъ: «О, мой братъ Монтезиносъ! когда умру я, и душа моя отлетитъ отъ меня, достань тогда кинжаломъ изъ груди моей сердце, и отнеси это сердце Белерм, вотъ моя послдняя просьба».

Услышавъ это, величавый Монтезиносъ опустился передъ гробомъ рыцари на колни и отвчалъ ему: «я уже исполнилъ это, дорогой мой братъ, я вырвалъ, какъ ты веллъ мн, въ роковой для насъ день, изъ груди твоей сердце, вытеръ его кружевнымъ платкомъ, предалъ бренные останки твои земл, и обмывъ слезами на рукахъ моихъ ту кровь, которою обрызгало ихъ твое сердце, я отправился съ нимъ во Францію, и на пути, въ первой деревн, расположенной у выхода изъ тснинъ Ронсевальскихъ, посыпалъ его слегка солью, чтобы передать сердце твое неиспорченнымъ въ руки Белермы. Эта дама съ тобой, со мной, съ оруженосцемъ твоимъ Гвадіаной, съ дуэньей Руидерой, съ семью ея дочерьми, двумя племянницами и со множествомъ твоихъ друзей и знакомыхъ, живутъ здсь очарованные мудрымъ Мерлиномъ. Хотя этому прошло уже пятьсотъ лтъ, никто изъ насъ однако не умеръ еще: не достаетъ только Руидеры, ея дочерей и племянницъ, которыя вслдствіе неумолкаемаго плача, тронувшаго Мерлина, обратились во столько лагунъ, сколько ихъ извстно въ живомъ мір и въ Ламанч подъ именемъ лагунъ Руидеры. Дочери ее принадлежатъ теперь королю Испаніи, а племянницы ордену Іонитскихъ рыцарей. Оруженосецъ твой, Гвадіана, оплакивая твое несчастіе, обращенъ теперь въ рку, носящую его имя. Перенесенный подъ солнце другаго неба, онъ такъ загрустилъ по теб, что съ горя погрузился опять въ ндра земли. Но такъ какъ ему невозможно побороть свои природные инстинкты, поэтому онъ по временамъ показывается на свтъ Божій, гд его могутъ видть солнце и люди. Лагуны, о которыхъ я упомянулъ, снабжаютъ его понемногу своими водами, и питаясь еще водами другихъ, впадающихъ въ него ркъ, онъ величественно вступаетъ въ Португалію. Но гд ни проходитъ теперь твой бывшій оруженосецъ, онъ всюду показывается задумчивымъ и грустнымъ, онъ не хочетъ тщеславится тмъ, что питаетъ водами своими вкусныхъ и нжныхъ рыбъ, а довольствуется безвкусными и грубыми; не похожими на обитателей золотаго Таго. То, что я теб говорю теперь, о, братъ мой! я говорилъ теб уже тысячу и тысячу разъ, но ты ничего не отвчаешь мн, и потому я думаю. что или ты не слышишь меня, или не вришь мн; — видитъ Богъ, какъ это сильно огорчаетъ меня. Теперь я сообщу теб новость, которая если не облегчитъ твоего страданія, то и не усилитъ его. Узнай, что здсь, возл твоего гроба, стоитъ тотъ великій рыцарь, о которомъ вщалъ Мерлинъ, тотъ Донъ-Кихотъ Ламанчскій, который съ новымъ блескомъ, далеко превосходящимъ прежній, воскресилъ умершее странствующее рыцарство. О, братъ мой! открой глаза, и ты узришь его. Быть можетъ этотъ великій рыцарь разочаруетъ насъ, ибо великіе подвиги оставлены для великихъ мужей.

— И еслибъ даже ничего подобнаго не случилось, проговорилъ шопотомъ Дюрандартъ, еслибъ даже ничего подобнаго не случилось, о братъ мой, то, я скажу только: терпи и выжидай карту. Съ послднимъ словомъ, повернувшись на бокъ, онъ замолчалъ и по прежнему погрузился въ мертвый сонъ.