Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

Наконецъ принесли рукомойникъ, и тогда вымывъ Донъ-Кихота и вытеревъ его полотенцемъ, четыре двушки присли передъ нимъ и хотли было удалиться, но герцогъ опасаясь, чтобъ рыцарь не догадался, что надъ нимъ потшаются, подозвалъ горничную съ тазомъ и веллъ ей вымыть себя. «Только смотри», сказалъ онъ, «чтобы не было опять остановки за водой». Понявъ въ чемъ дло, горничная поторопилась подставить герцогу, также какъ Донъ-Кихоту, тазъ подъ самую бороду, посл чего четыре двушки принялись ныть, мылить и вытирать его, и сдлавъ свое дло съ глубокимъ поклономъ удалились изъ столовой. Впослдствіи узнали, что герцогъ далъ себ слово наказать дерзкихъ двчонокъ, еслибъ он не догадались исправить свою смлость, вымывъ его самого.

Внимательно наблюдалъ Санчо за церемоніей происходившаго на глазахъ его умыванія. «Пресвятая Богородице!» пробормоталъ онъ себ подъ носъ; «ужъ не въ обыча ли здсь мыть бороды и оруженосцамъ, также какъ рыцарямъ. Но только, клянусь Богомъ, бритва мн теперь нужне мыла; и еслибъ меня обрили здсь, то сдлали бы мн величайшее одолженіе».

— Что ты шепчешь, Санчо? спросила герцогиня.

— Слышалъ я. ваше сіятельство, отвтилъ Санчо, что у большихъ господъ посл обда льютъ на руки воду, а здсь такъ вотъ бороду мылютъ; много значитъ нужно прожить на свт, чтобы многое увидть. Сказываютъ также, что тотъ, кто много живетъ, много претерпваетъ, но такое умыванье, какое видлъ я недавно, можно назвать скоре удовольствіемъ, чмъ бдой.

— Что-жъ? если теб угодно, сказала герцогиня, я велю моимъ горничнымъ намылить и вымыть тебя хоть въ щелок.

— Теперь довольно было бы для меня побриться, отвчалъ Санчо, а что будетъ потомъ одинъ Богъ знаетъ.

— Слышите, сказала герцогиня метръ д'отелю; потрудитесь исполнить желаніе Санчо.

Метръ д'отель отвтилъ, что Санчо стоитъ только приказывать и воля его будетъ исполнена. Сказавъ это, онъ отправился обдать, пригласивъ съ собой Санчо; Донъ-Кихотъ же и хозяева остались въ столовой, разсуждая о рыцарств и боевыхъ подвигахъ.

Герцогиня просила Донъ-Кихота подробно описать ей красоту Дульцинеи. «Судя потому, что говорятъ о ней, дама ваша должна быть очаровательнйшей красавицей не только въ цломъ мір, до даже во всемъ Ламанч«, добавила она.

Донъ-Кихотъ со вздохомъ отвтилъ ей: «еслибъ я могъ вынуть изъ груди моей сердце и положить его передъ вами, герцогиня, на этотъ столъ, я избавилъ бы себя отъ труда говорить о томъ, что трудно даже вообразить. На моемъ сердц вы бы увидли всецло отпечатлвшійся образъ Дульцинеи. Но къ чему стану я описывать черту за чертой, точку за точкой, прелести этой несравненной красавицы? это тяжесть, достойная иныхъ плечей; это красота, достойная быть нарисованной на полотн и дерев кистями Тимонта, Парровія и Апеллеса; это образъ, достойный быть вырзаннымъ рзцомъ Лизиппы на мрамор и стали; и достойно восхвалить ее могла бы только реторика Цицерона и Демосена.

— Что это такое реторика Демосена? спросила герцогиня; этого слова я никогда не слыхала.

— Демосенъ и Цицеронъ были величайшими ораторами въ мір, герцогиня, отвтилъ Донъ-Кихотъ, и реторика ихъ называется Демосеновской и Цицероновской.

— Да, да, подхватилъ герцогъ; вы сдлали необдуманный вопросъ, сказалъ онъ, обращаясь къ жен. Во всякомъ случа, господинъ Донъ-Кихотъ доставилъ бы намъ большое удовольствіе, описавъ свою даму; еслибъ даже онъ набросилъ легкій эскизъ ея, не боле, и тогда, я увренъ, онъ пробудилъ бы зависть въ сердцахъ первыхъ красавицъ.

— Я бы вамъ охотно описалъ ее, отвтилъ рыцарь, еслибъ несчастіе, постигшее Дульцинею, не уничтожило въ моей памяти ея образа. Увы! несчастіе Дульцинеи таково, что я чувствую себя способнымъ теперь боле оплакивать чмъ описывать ее. Отправившись нсколько дней тому назадъ поцаловать руки, получить передъ третьимъ выздомъ моимъ ея благословеніе и узнать волю моей дамы, я нашелъ не ту женщину, которую искалъ. Я нашелъ Дульцинею очарованной, превращенной изъ принцессы въ крестьянку, изъ красавицы въ урода, изъ ангела въ дьявола; благоуханное дыханіе ея превратилось въ смрадное, изящество въ грубость, скромность въ нахальность, свтъ въ мракъ, наконецъ Дульцннея Тобозская превратилась въ грубое, отвратительное животное.

— Пресвятая Богородице! воскликнулъ герцогъ; какой же это мерзавецъ сдлалъ міру такое зло? Кто отнялъ у этой женщины радовавшую ее красоту и скромность? Кто лишилъ ее прелестей ума, составлявшихъ ея наслажденіе?