Любовные похождения шевалье де Фобласа

— Да, сударь, но осмелитесь ли вы уверять меня, что все сказанное в нем неправда? Сын мой, вы не будете больше выходить по вечерам. И госпоже де Фонроз, — прибавил он изменившимся голосом, — госпоже де Фонроз теперь не удастся злоупотреблять моим доверием. Неблагодарная баронесса не сможет и дальше обманывать меня. Друг мой, я человек, а потому могу заблуждаться. Иногда я схожу с прямой дороги, но, видя пропасть, я всегда делаю шаг назад и выбираю новое направление! Друг мой, — продолжал он, взяв меня за руки, — неужели вы хотите подражать мне только в моих слабостях? Разве я не предупреждал вас, что вы погубите это несчастное и очаровательное дитя?

— Кого, Софи?

— Нет, графиню де Линьоль.

— Графиню де Линьоль!

— Ведь она беременна, и ее муж не может заблуждаться... Как спасти ее?

— О, не напоминайте мне об этом! С самого утра я с ужасом изыскиваю средство избавить графиню от грозящих ей бед. Но я напрасно ломаю голову... Я в полном отчаянии!

— Ее деверь приехал, между вами уже произошла страшная сцена. Сын мой, вы знаете капитана?

— Только по слухам, отец.

— Знаете ли вы, что у него очень громкая и страшная слава?

— Да, знаю, громкая и ужасная!

— Известно ли вам, что виконт де Линьоль неоднократно ранил Сен-Жоржа?50

— Вот как? Хотелось бы верить.

— Знаете ли вы, что виконт де Линьоль безумно храбр и дрался около двухсот раз?

— Тем хуже для него.

— Что он никогда не был ранен.

— Не думаю, что он неуязвим!

— Что он привел в отчаяние многих отцов.

— Барон, какая вам разница?

— Что от его роковой шпаги полегло множество юношей, подававших самые блестящие надежды.

— Отец, возможно, найдется всего один неизвестный молодой человек, который отомстит за всех погибших.

— Сын мой, капитан, конечно, узнает, что мадемуазель де Брюмон — любовник графини. Несомненно, ему труднее будет разузнать, что мадемуазель де Брюмон — шевалье Фоблас, но рано или поздно это откроется. Сын мой, что вы сделаете тогда? Как поступите?

— Как подобает. О, барон, позвольте сказать, это очень странный...

— Видит Бог, — воскликнул отец, — видит Бог, я не хотел оскорбить твоей юной отваги! Сознаюсь, — он поцеловал меня, — горделивая простота твоих ответов доставила мне огромное удовольствие. Я тоже иногда переживаю минуты тщеславия, но только сын внушает мне чувство гордости. В него я вложил все мои надежды! Ты не знаешь, до чего я, бывало, наслаждался, когда видел, как ты, еще совсем мальчик, не находил себе равных ни в одном из экзерсисов; до чего я радовался, когда ты то подводил ко мне горячую, покрытую пеной и укрощенную лошадь, лошадь, на которую самые лучшие наездники садились со страхом, то выстрелом из лука, ружья или пистолета поражал птицу, которую не смогли убить самые искусные стрелки, то на публичном состязании на глазах многочисленной удивленной публики побеждал или обезоруживал лучших фехтовальщиков недавно подошедшего полка. Я упивался счастьем, когда, присуждая юному шевалье приз, все поздравляли меня с таким сыном. Однако я с некоторым содроганием и не без доли беспокойства говорил себе: «Превосходство юного Фобласа будет ясно видно только тогда, когда роковое событие заставит его подвергнуть себя испытанию (нередко опасному), испытанию, при котором искусство, сила и ловкость без мужества — ничто». Ты слишком скоро подвергся этому испытанно, но вышел из него, смею сказать, более чем с честью. Если бы злоба не ослепляла маркиза де Б., пользующегося известной славой фехтовальщика, он восхитился бы, видя у ворот Майо, как ты с чудесной ловкостью, с невозмутимым хладнокровием парировал вражеское лезвие, точно вопрос шел о тупой рапире, и выказывал отвагу и великодушие. Только тогда я решил, что Фоблас, и отважный, и ловкий, никогда не будет побежден. Пораженный тем, что в шестнадцатилетнем юноше необычайное искусство соединяется с редким мужеством, твой счастливый отец в порыве радости вспомнил, что он сам наблюдал за твоим воспитанием; и я не мог без гордости смотреть на творение моих рук. Да, в день поединка, — продолжал де Белькур, снова целуя меня, — я упрекнул себя за то, что раньше не решался оценить как следует самого достойного из сыновей. Фоблас, прости мне мои сомнения. С моей стороны было дурно не верить в твои еще не доказанные совершенства, и я теперь несу за это кару. Уверенность в том, что ты обладаешь редкими достоинствами, заставляет меня трепетать больше прежнего. Да, мой друг, избыток твоего мужества и твоего великодушия причиняет мне самую ужасную тревогу. Позволь попросить тебя оказать мне милость.

— Милость?