Наш знакомый герой

Ну кто же мог подумать, что Ленка Толкунова тоже человек и ее стоит принимать всерьез? А Ленка привезла из той нашей поездки совсем другие сведения и ощущения, касающиеся семьи Вадима и его дома. Она рассказывала всем на курсе, какой герой отец Вадима, сколько раз за войну его расстреливали, сколько раз он бежал из плена, как без наркоза перенес ампутацию ноги, сколько вражеских танков уничтожил. Самое странное, что это все была правда, которой я, находясь рядом с Ленкой, не увидела и не услышала. С таким же восторгом она говорила и о его матери, потерявшей за войну всех детей, а их у нее было пятеро, Вадим шестой.

Вот так-то. Близорукая Ленка увидела и оценила людей и их заботу о нас, а я — нет. Потому, что я «непониматная девка», как сказали обо мне однажды, сто лет назад, когда я как раз понимала больше, чем сейчас, и отличалась нормальной, прямой реакцией на происходящее.

Но об этом тоже надо рассказать, потому что это не удаление, нет, от моей исповеди, а попытка найти причины того, что я такая, какая есть, а не такая, как Туча или Ленка Толкунова.

Надо сказать, что я никогда не отдыхала летом вместе с родителями. В глубоком детстве — на даче с детским садом, потом — в пионерских и комсомольско-молодежных лагерях. Оттого-то во мне был так силен коммунальный дух, я легко со всеми ладила, находила место в обществе (отнюдь не последнее) и с самого детства имела представление о законах, не всегда справедливых, которые управляют коллективом.

Туча же ездила к летней бабушке, а вернувшись оттуда, рассказывала всякие чудеса о лесах с грибами, о земляничных полянах и горе с лисьими норами. Случилось так, что однажды весной, после пятого, кажется, класса, Тучина зимняя бабушка уговорила мою мать отпустить меня с Тучей в деревню.

С самого начала эта поездка была фантастической и ни на что не похожей.

Мы приехали ранним серым утром. Нас встречал дедушка Тучи, весь заросший бело-желтыми волосами, с навек прокопченным лицом, потому что всю жизнь работал в кузнице.

Наши вещи погрузили в подводу, и мы тронулись. До сих пор, если как следует вспомнить, закрыв глаза и отрешившись от суеты, я могу снова увидеть, как плыли мы на этой подводе, будто на большой лодке, средь весеннего половодья. Сначала матово, а потом, с восходом солнца, ослепительно сверкала вода, и березовые стволы длинно и неподвижно в ней отражались. Было тихо, тепло и безветренно.

Подвода катилась бесшумно. Тишиной же встречали нас окруженные водами деревни. И так мы плыли, плыли… всю жизнь. Необычность происходящего так переполнила меня, что я от избытка ощущений проспала целых два дня, которые показались мне каким-то часом. Когда я наконец проснулась — вода уже спала и обнажила изумительно чистые, изумрудные луга. Но все лето, которое я провела в деревне, было для меня как бы полусном, красивым, но и стыдным. В доме Тучиных бабушки с дедушкой были свои порядки, настолько отличные от моих домашних и коммунальных порядков, что я постоянно попадала впросак. До сих пор помню первую оплошку, допущенную мной. В какой-то праздник, когда за столом сидело много народу, свои и гости, я, попробовав серого деревенского пирога, который все так шумно хвалили, заявила:

— Фу, какая гадость! — и швырнула недоеденный кусок на стол.

Все, кто там был, замолчали. Они смотрели на меня с таким видом, будто бы я совершила бог знает какое преступление. Я покраснела, даже не осознав толком, в чем же моя вина. Вину я поняла с годами и еще больше устыдилась, потому что то, чего я не знала в свои двенадцать лет, было одним из первых и необходимейших правил человеческого общежития. Здесь, в деревне, я впервые столкнулась с этими неписаными правилами. Точно так же, как на меня, назвавшую пирог гадостью, тяжело и жестко посмотрели все на трехлетнюю девочку, которая, заигравшись, замахнулась ручонкой на свою мать. Это не был с ее стороны законченный, намеренный жест, но вдруг возникшее тяжелое молчание окружающих, слезы, закипевшие в глазах ее матери, — все это заставило девочку сжаться и тихо, болезненно заскулить. Уж она-то больше не замахнется и не свалится в истерическом припадке наземь, не забьет ногами, как это делала я в свои двенадцать. Да не от избалованности я это делала — от полной заброшенности, от полного невнимания к себе со стороны окружающих, и прежде всего — родителей.

Как раз эти внешне неухоженные деревенские дети были по сравнению со мной избалованы, избалованы любовью и вниманием.

Они жили, как-то незаметно, но верно направляемые, опекаемые, надеющиеся не только на себя, но и на других, правые в этой своей надежде на других. Они давали и были вправе требовать.