Наш знакомый герой

Помню, как мы с детьми развели за деревней костер, пекли в нем яйца и картошку. Картошка пеклась неодинаково — одна скорей, другая медленней. Первую же спекшуюся картофелину схватила я, довольная своей ловкостью. И опять — тот же общий взгляд отчуждения. С жалостью посмотрели на меня дети постарше, с презрением — младшие. Уж ясно, что они жалели не картошку — этого добра тут хватало. Замявшись, я бросила картофелину и убежала от костра.

— Ты это… никогда не бери ничего первая. Брать надо, когда предложат, — мягко, но не глядя мне в глаза, сказала после Туча.

А репутацию «непониматной девки» я схлопотала после похода в лес за грибами. Нас, с десяток детей, взяли с собой в лес две молодые женщины. Я собирать грибы не умела, но азарта была не лишена, как и сообразительности. Стоило кому-нибудь радостно закричать, что он нашел гриб, как я кидалась на голос и, уяснив, что грибы растут кучками, начинала шарить под носом у того, кто имел глупость похвастаться. В жадном своем азарте я хватала один гриб, наступала на другой, ломала третий и даже не замечала, как на меня в это время смотрят. Из всех детей я одна набрала полную корзинку, но лучше б мне не видеть тех грибов.

Свалившись после похода в лес, я не могла от возбуждения уснуть, а потому нечаянно подслушала, как одна из женщин, которая с нами ходила, жаловалась Тучиным старикам:

— Девка вольная, жадная, непониматная… Да что ж это будет, если такие люди пойдут! Они ж с-под носу все выхватають, без стыда без совести на голову стануть другим людям…

— Да девка как девка, — проворчал Тучин дедушка, — только что она как безродная, быдто без отца-матки растет… Ее пожалеть надо, этого цыпленка инкубаторского.

— А и то правда, — засмеялась женщина, — я привезла с Великих Лук цыплят инкубаторских, ну и наплакалась… Всё с рук рвуть, в глазы лезуть! Это что ж — и цыплятам батьку с маткой надо?

И они, к моему счастью, заговорили об инкубаторских цыплятах, забыли обо мне. Эх, еще бы мне хоть два-три лета погостить в той деревне. Уж хоть бы что-нибудь да ухватила я для будущей жизни, поняла бы. Но больше меня туда не отпустили. Видите ли, я набралась «дурных слов и дурных деревенских понятий». (Это все, что заметили мои родители.) Я же думаю, что от природы я была не таким уж безмозглым и дурным человеком, потому что и за одно лето умудрилась понять многое, не столько выгодное для будущей жизни, сколько правильное.

Тогда бы я, может быть, правильнее оценила Вадима, его семью, его зарождавшееся чувство ко мне. Да, чувство вовсе еще не бушевало, как мне тогда самодовольно казалось, а лишь зарождалось, да и не ко мне персонально, а так, вообще. Как ни стыдно и ни больно признаваться, но я ловила Вадима, не желая сама быть пойманной. В подлом, мещанском своде правил было и об этом: не люби сама, иначе тебя обманут, но пусть любят тебя. К сожалению, это тоже верное правило, но верно оно только по отношению к тем, кто считает его правилом. А Вадим был другой. Думая о любви и браке, он, скорее всего, не думал о том, какую мебель мы, соединившись, купим, кто из нас будет главным, кто будет мыть посуду и заниматься бытом, но — останется ли в живых наша любовь, сможем ли мы всегда положиться друг на друга, защитить, не предать. А вот в этом он и не мог быть уверенным… Я так любила себя, так боялась продешевить, что постоянно, не ведая о том, обижала его, грубо унижала своим прохладным кокетством, наносила ему удары, даже не понимая, что бью.

Чем же я так гордилась перед Вадимом, в чем была сильна? Сейчас знаю: нечем мне было гордиться. Просто у меня была хорошая, цепкая память, обостренное чувство моды и способность сливаться с окружающей средой, мимикрировать. Я читала и хранила в памяти множество книжных мыслей, отдавая предпочтение афоризмам, хотя только сейчас понимаю, как безмозгло и бездуховно было это чтение. Я никогда не искала в книге нравственной поддержки и опоры, не выясняла с ее помощью, как мне надлежит жить и зачем мне жить, пропускала главное, а когда говорила о какой-нибудь с той же Тучей, то чувствовала вдруг, что Туча говорит вроде бы совсем о другой книге, которая в тысячу раз мудрее и глубже, чем книга с тем же названием, которую прочла я.

Но чем поверхностней и легче читается, тем остроумней и парадоксальней болтается по поводу прочитанного, тем легче возникают схемы и схемочки, пошлые формулировки и упрощенные понятия. Со стыдом вспоминаю этот свой фамильярный тончик о книгах и писателях, словно о соседях по квартире: «Ты обязательно прочти эту книжонку. Старик Хэм дает!» Бр-р! Как умеют застревать в памяти и мучить потом такие фразочки. И сколько их было!

А Вадим, деревенщина, не пил джин со «стариком Хэмом». Вначале он слушал мои словопрения по поводу этих людей с изумлением и почти восторгом, потом же, по мере того, как притирался к городской жизни, взгляд его менялся, но где мне было заметить это!