Наш знакомый герой

А вы мучаетесь, потому что не можете с должным пылом отвечать на их преданную любовь, не желаете ходить с ними в музеи по воскресеньям и неплохо относитесь к ним только тогда, когда их нет рядом. У меня, да и у многих, было именно так. Другое дело — заслуживали ли мои родители такого к себе отношения? Боюсь, что да. Как и большинство родителей. Разве мало людей живет так бездарно, что не в силах справиться и со своей собственной жизнью, не только что еще с чьей-то. Но никто не в силах запретить людям иметь детей, и тогда хорошо и складненько получается только в том случае, когда дети — копия родителей. Но если природа дала тебе чуть больше интеллекта, чуть больше наблюдательности и ты способен видеть не только собственное корыто, но и жизнь других людей, способен делать выводы о себе не самые лестные, тогда начинается трагедия. Тогда начинаются злобные крики, выходки, передразнивания; тогда громко хлопают дверьми, и от этих сотрясений вдруг вываливается из старого шкафа тщательно скрываемый в нем семейный скелет. А в нашем доме был скелет. Был. Был.

Есть на свете люди, запрограммированные природой на долгую, спокойную жизнь. Тела их и нервы устроены плотно и основательно. Вокруг них существует какая-то невидимая броня, предостерегающая их от жизни и житейских бурь. Говорят, что в здоровом теле здоровый дух. Не уверена.

Моя мамуля (слово «мамуля» звучит насмешкой, но именно так я должна ее называть с детства по сей день) — женщина, патологически здоровая, от природы снабженная каким-то хитрым антиболевым механизмом, позволяющим ей всегда быть довольной собой и, несмотря ни на что, сохранять душевное равновесие. Если ее все-таки постигают какие-то неприятности, то она начинает больше есть и крепче спать — свойство, которое не может не раздражать других, но уж мамуля-то меньше всего в нем виновата. Не знаю, для чего природа создает такие могучие механизмы, как моя мамуля, — скорей всего, в целях продолжения рода человеческого, и, думается, если б у мамули было десять человек детей, то она бы оправдала материал и изобретательность, потраченные на нее природой. Но детей у нее было только двое: старшая моя сестра, рожденная задолго до войны, и я.

Был у мамули и другой выход, который мог бы оправдать ее существование. Этот выход — работа, максимум пользы для окружающих и т. д. Но и тут судьба дала ей возможность извернуться, преподнесла подарок, от которого ей лучше бы отказаться. Дело в том, что у мамули был хорошо подвешенный язык и прекрасная память, дававшие ей возможность заниматься восхитительным звукоподражанием на всяческих собраниях и заседаниях.

Она обещала повысить, ускорить, догнать-перегнать, клеймила, бичевала — и все с одинаковым успехом. Как я узнала совсем недавно, все ее разговоры о прядильном станке и тяжелом труде ткачихи были высосаны из пальца. За станками она стояла всего года два, всю же остальную свою жизнь проболтала, размахивая руками. По детству помню, что у нее вечно были какие-то неприятности по работе, против нее якобы интриговали, ее пытались то снять с должности мастера (а она очень скоро после поступления на фабрику сделалась мастером), то, уже потом, вытолкнуть ее из месткома или фабкома. Однако судьба хранила ее, и она побеждала своих врагов, и торжествовала, и высоко носила голову. Способность к звукоподражательному словоблудию делала ее неуязвимой для простых женщин, среди которых она работала, начальству же моя мамуля, как я полагаю, была почему-то выгодна. Помню, что еще в детстве, когда она затаскивала домой какого-нибудь начальника или начальницу, я умирала от стыда, чувствуя ее беспардонную льстивость, и поражалась тому, что взрослые ее не чувствуют.

(«Ах, Марья Ивановна! Так-то вы все крутитесь, все работаете, как пчелка, и не передохнете-то, не присядете. Ох, как вас, должно быть, любят муж и детки…» «Ох, Василий Петрович, выпейте еще рюмочку, что ж вам отказываться? Вы у нас орел… А уж девчонки-то, девчонки-то наши глядят на вас, как вы по цеху идете…») Я была обычным ребенком, не вундеркиндом, но поражалась глупости взрослых, которые верили всей этой ахинее и клевали на беспардонную мамулину лесть. Ох, не стеснялась мамуля нас с Наташкой, не думала о нас, не боялась за наши души. А бояться следовало. Потому что мамуля не только льстила и ползала на брюхе. Она, стоило только гостям уйти, тут же начинала их поносить и клясть за то, что выпили всю водку, сожрали всю колбасу, дармоеды. Жратва была мамулиным пунктиком, только о жратве она говорила с истинной страстью и вдохновением. Помню, как на коммунальной кухне одна соседка, ругаясь с мамулей, упрекнула ее в том, что та «даже детей рожала неполноценных, «зажирала» их, задавливала неумеренной жратвой». (Я родилась весом менее двух килограммов.) У мамули была фотография, где она снялась беременная мною. Какая там, к черту, мадонна, какая святость и предвкушение прекрасного материнства! Какой там праздник женской души — в помине нет. Только самодовольство ликующего организма самки да пьяная сытость взгляда.