Наш знакомый герой

Но ведь я — ее дочь. Выкапывая осенью картошку, мы берем молодую и свежую, брезгливо отшвыривая разложившуюся картофельную матку, послужившую пищей всему картофельному семейству. Но все это — картошка, одна произошла из другой, как я произошла от своей мамули. Именно то, что я дочь своей мамули, пугало меня всю сознательную жизнь. Эта моя навечная привязанность к ней делала будущее бесперспективным.

Но мамуля предала нас с Наташкой первая. Наташку она просто уничтожила, мне же тем самым развязала руки. Я никогда близко не знала и не любила свою родную сестру и только сейчас понимаю, как это страшно и безнравственно. Но и тут была вина мамули. В возрасте шести лет Наташку в числе последних детей вывезли из блокадного Ленинграда и в течение всей войны она воспитывалась в детском доме где-то на Урале.

Когда Наташка вернулась, мамуля нашла ее «порочной девчонкой с дурными наклонностями». Меня мамуля родила, чтоб воспитать, в отличие от Наташки, «надлежащим образом». Все это звучит чудовищно, особенно теперь, когда я знаю других женщин и других матерей, когда я знаю, что суть женщины в самопожертвовании и любви, что многие из них несчастливы потому только, что им не на кого потратиться, некому отдать себя. И пусть циники утверждают, что в этом просто суть женского самодовольного эгоизма в обличье альтруизма, но по мне уж пусть лучше эгоизм выражается так, чем в своем собственном обличье эгоизма. Впрочем, моя мамуля не размышляла над тем, как можно назвать ее поступки, она просто жила, отталкивая от себя все неприятное и больное.

Вшивой, голодной и в чирьях явилась к ней после долгого отсутствия родная дочь — оттолкнем и ее. Не знаю, как кто, а я замечала, что нравственно неполноценные люди очень не любят видеть чужое горе, чужие болезни и неприятности. Они тут же ищут вину самих пострадавших, находят тысячи причин, по которым оправдывают правомерность горя, приключившегося с другими, лишь бы не помочь, не поддержать, не потратиться на других. Глупые и черствые по природе, они становятся иезуитски-тонкими и хитрыми, лишь бы оправдать свою глупость и черствость, свою неполноценность и душевную несостоятельность. Нет смысла перечислять те беспримерные пороки, которые мамуля приписывала Наташке и о которых болтала всем знакомым, на кухне, во дворе, в очереди. И в итоге с Наташкой не играли дети, ее недолюбливали учителя и дразнили мальчишки. Кончилось все тем, что однажды она убежала из дому, ее разыскивала милиция, а когда наконец разыскала, Наташка умолила милиционеров отправить ее в колонию, но только не домой. Там она не была изгоем и вышла из колонии, как ни странно, зрелым и почти нормальным человеком. Правда, к мамуле она не вернулась, а уехала почему-то в какую-то деревню неизвестно к кому, как говорила мамуля. «Неизвестно кем», как оказалось, была мамулина мать, моя бабушка, познакомиться с которой я трагически опоздала.

Лето, проведенное в деревне у Тучиных бабушки с дедушкой, осталось среди моего детства островком счастья, хотя в нем и было столько горечи, столько недовольства собой и своими постоянными ошибками. Природа, люди, их отношение ко мне, язык — все было чудом и счастьем, несмотря ни на что, как будто кровь моих родных бабушки с дедушкой говорила мне: какое бы оно все это ни было, но это твое, ты отсюда. И весеннее половодье, и луга, заросшие белым пухом болотной травы, и ржаные поля я полюбила так, как не любят случайно, как не смогла полюбить какое-нибудь там прекрасное, но чуждое мне Черное море или горы Кавказа.

Как выяснилось, я действительно была оттуда. И деревня  м о е й  бабушки была всего в каких-то восьми километрах от деревни Тучиной бабушки. Но мамуля лишила меня всего этого, отрекшись однажды от своих родителей.

Вначале она сделала это из копеечной выгоды, чтоб потом всю жизнь, живя вдалеке от своих, превращая свою вину в правоту, копить против родных ненависть, приписывая им никогда не совершаемые ими проступки.

Одна из сестер мамули тоже жила в Ленинграде, пристально за мамулей следила и сумела прийти на помощь Наташке после колонии. От нее-то Наташка, а потом и я, когда вспомнила наконец о своей сестре, узнали правду.

У бабушки с дедушкой кроме мамули было еще двенадцать детей. Семья была крепкая, работящая и по деревенскому счету богатая. В горячке первых лет коллективизации эту семью по доносу завистливого родственника объявили кулацкой и предписали ей высылку в Сибирь. Тогда-то мамуля и уехала в город, отрекшись от своей семьи, не желая делить с ней невзгоды. Но прошло время, заговорили о перегибах, и мамулина семья на свой страх и риск вернулась домой аж от Урала, до которого они с грехом пополам доехали на подводах. Но непоправимое уже случилось… Во время тяжелого, горького их пути они потеряли младшего брата мамули, а еще один, свалившись с телеги, повредил голову и ногу, на всю жизнь оставшись хромым, горбатым придурковатым недоростком. Старшие мамулины братья и сестры помогали родителям, растили младших, а безродная самодовольная мамуля копила злобу.