Наш знакомый герой

— Мумия — действительно мумия, — сплетничала Анастасия, — а внук у нее симпатичный, хоть и балбес… Он очень похож на русского дурака, только в нем много и от английского балбеса. Он тоже, как и я, художник. А кисточку вытирает о бороду. Совсем дикий. Еще молодой совсем, ему лет тридцать… — В отличие от большинства детей у Анастасии были разумные понятия о возрасте, и она была научена бабушкой никого, даже за глаза, не называть старым…

— Значит, художник, как и ты?

— Ну. Мы с ним много говорим о живописи. Он смотрит на меня вытаращив глаза… По-моему, я ему нравлюсь… И все равно балбес.

— Отчего же все-таки балбес?

— Жвачки не привез! — возмутилась Анастасия. — Целый чемодан кошачьих консервов — и ни одной жвачки… Вот Паша, что значит умный человек, всегда привозит жвачки. Впрочем, что ж теперь говорить о Паше… — вдруг подвела она грустный итог.

Мне было очень интересно знать, чем кончилась Тучина история с Герасимовым, но она сама о ней молчала: то ли не хотела говорить, то ли не представилось случая, то ли нечего было. Расспрашивать же Анастасию я не могла, хоть и сгорала от любопытства.

— А отчего вы не спрашиваете, почему я так думаю? — раскусила меня Анастасия.

— Потому что это не твое дело, — ответила я.

— Бросьте, вам же интересно… Наша Танечка каждый день ходит в гости к Клюкве… И знаете, что она там делает?

— К Клюкве? Ах да, к Клюкве… И что она там делает?

— Она там поет и играет на гитаре. И хохочет как резаная. Стены дрожат. Это она так кокетничает. Через стенку. Там он живет. Ну, вы же знаете… Я один раз с ней пошла. Она не хотела, а я из вредности… Он на кухню пошел, и она поскакала… Чайник ставить. А сама все поет, поет, хохочет… В коридоре собаки лают… Пол дрожит… Он, когда увидел, что она тоже на кухню идет, — чуть в окно не выпрыгнул. Дикий. И борода. Только он об нее кисти не вытирает… Но вообще-то он ничего… А я англичан развлекаю. Мы с балбесом Мумию с бабушкой растаскиваем: они чуть не дерутся… Мумия визжит, что бабушка несчастная. А бабушка ей говорит, что она сама всегда была дура. А Мумия кричит, что бабушка хулиганка. И что у бабушки отродясь никаких идей не было, что в тюрьму ее только для порядка сажали, когда к ним в Николаев государь император приезжал или еще кто… чтоб шуму не было. Мумия бабушку хиппи обзывает. А внук на все смеется, рот до ушей, и говорит, что он тоже был хиппи. Но это уже несерьезно. А бабушка говорит, что тогда, может быть, было и несерьезно, а теперь серьезно. Это у нее серьезно, не у внука. И она у себя дома, а не в какой-то там Англии. Ну, тут Мумия начинает плакать. И бабушка плачет. Они вместе плачут, а я пою… Внуку нравится… Я к случаю пою, вот это: «…а я в Россию, домой хочу, я так давно не видел маму». Они в гостинице живут… А днем я с Мумией гуляю. Она улицы не так называет и кричит громко, глухая она… На нас все смотрят. Я сказала ей, что тогда уж пусть кричит по-английски… Ну и произношенийце у нее! Тройка от силы. Бабушка права: бестолковая у нее Мумия. Ну ладно, привет, я пойла, еще приду, не провожайте…

Петров, который слышал весь этот монолог, так и остался стоять столбом после ухода Анастасии.

— Бывает же, — как от наваждения, он потряс головой.

Да, на нового человека это, должно быть, действует, хотя лично я ничего особенного уже давно в Анастасии не вижу. Но Петров, оказывается, увидел особенное не в ней, а в ее рассказе.

— Они и правда так живут? — спросил он.

Как же я не подумала, что для него любая чужая жизнь, только действительно жизнь, а не существование, кажется чудом, невозможным счастьем, о котором он разве что когда-то читал в книгах.

— Живут как живут… Как люди живут, — только и нашлась ответить я.

Он долго думал после моих слов, потом сказал вдруг:

— Ну зачем я тогда вышвырнул на улицу собаку! Такая была маленькая собачка, виноватая… — (Я не могла удержаться от улыбки. Ну конечно, Герасим из «Муму»!) Но, значит, и у него был на совести такого рода поступок? И ничто тут не мелко, все в счет.

Я уж говорила, что романа, даже тени его, меж нами не возникало и не могло возникнуть. Не прав был Петров, явно считая себя неровней мне. Ни возраст, ни диплом, ни разное социальное положение, ни даже интеллект — ничто это в данном случае не служило препятствием, да и вообще, по-моему, дело не в этом и всегда. Просто оба мы с ним были не из породы хозяев жизни, хоть он и не знал этого обо мне. А я знала. И о нем, и о себе. Знала, что его дура жена, лгунья, стерва и даже преступница, жила хозяйкой, полноправной и несмущающейся. Такие заставляют считать себя правыми и других. Усомнись-ка в правомочиях такой дамы — зарежет, кислотой обольет. Бьет в них ключом незадумывающаяся, плотская, пусть вонючая, но жизнь. Такие характеры всегда будут казаться мне чудом природы, каким-то извращением жизни, глумящейся таким образом над людьми порядочными, с человеческими правилами и предрассудками человечности в душе.

С виду я была не похожа на Петрова, но по сути — одно и то же. Мне даже говорить с ним было скучно: я сама могла рассказать ему о нем.