Наш знакомый герой

Да, Гусаров родился не в сорочке. Но разве зачастую не оказывается эта сорочка  с м и р и т е л ь н о й  сорочкой? Все у человека хорошо — катится он по жизни, как сыр по маслу, уверен в себе, берет от жизни все (а именно таким жизнь с готовностью коварно отдает свои блага), но потом вдруг приходит момент, когда хочется отдавать самому, хочется иметь желания, хочется, наконец, хоть раз испытать прекрасное чувство голода или жажды — ан нет. Подергиваются самодовольством глаза, теряется обоняние, кончается любопытство к жизни — вот он и старик.

Запас же голода в Гусарове был бесконечен. Находясь в возрасте Христа, в золотой зрелости и силе, он чуял бессилие старости и сокрушительную силу молодости. Он знал, что такое полное предсмертное бессилие, что такое голод, что такое неволя и свобода, что такое унижение и подъем.

Знакомясь с новым человеком, он, почти неосознанно, представлял его там, где бывал сам, хотя бы и на нарах, представлял, выживет ли тот в условиях жестокости и насилия, а главное — сохранит ли человеческое достоинство.

Гусаров давно знал, что побеждает не физически сильный, для него не было абстракцией понятие духовности. Он слишком жестоко столкнулся с этими для многих пустыми понятиями и уверовал в них навсегда. Он четко отличал надутую спесью важность от истинной значительности, которая обычно не бывает столь важной на вид. Он отличал людей, представлявших чувства, от тех, кто их испытывает. Освоившись в свободной жизни, он полюбил простоту и искренность.

Ах, как чист, как силен, как смел и красив был Новоселов! И только одна тайна была в нем — зачем он пишет? Зачем пишут эти герои, эти духовные и физические совершенства?

Какой червь грыз ему душу? Чего не хватало ему в жизни? Перед кем он оправдывался, а он оправдывался перед кем-то, признавал свою вину. Откуда он, совсем молодой человек, знал эту несусветную боль, с позиции которой смотрел на жизнь? В чем реальность его обманула? Что вообще заставило его мыслить и писать, если он был рожден действовать?

Над этим ломал голову не только Гусаров, но Сурков и Горчакова тоже. Сурков, вначале почему-то отнесшийся к Новоселову с недоверием, в конце концов все-таки его принял, но за судьбой Новоселова ему мерещилась криминалка. В криминалку Гусаров не верил. Не потому, что на Новоселове не было написано преступного прошлого, в конце концов с Гусарова оно и то почти стерлось. Просто Гусаров считал бы себя полным профаном, если б не подтвердилось его предположение о том, что такие, как Новоселов, дурачить никого не станут, на вранье не способны. Гусаров в дружбе открылся Новоселову сразу — так неужели Новоселов бы отмолчался, будь за ним что-то такое?

Женька за всем этим видела трагическую любовь. (Чего хотеть от женщины?) Сурков с ухмылочкой с ней соглашался, имея в виду под несчастной любовью все ту же криминалку. («Любовь. Он любит ее, она любит его. Все по согласию. Потом она подает в суд за изнасилование. Житейская история. А главное — такого никому и не расскажешь».)

Как выяснилось, никакой особой тайны не было, по крайней мере, Новоселов искренне и просто рассказал свою историю, как только понял, что она интересует трех его товарищей.

— В молодости меня звали Машина. Кличка такая. Ума у меня было чуть, зато все остальные органы работали безотказно. Меня боялись, хоть, по-моему, совсем напрасно. Я не был агрессивен…

Но когда видишь такого вот Машину, то так и знай, что за ним непременно прячется некто, кто руководит его действиями. Создает авторитет, ореол страха и… управляет. Был и у меня такой… друг. Но не суть.

Я был очень глуп, а потому смел до идиотизма. Кстати, кличка Машина не говорит о большом уважении к моим умственным способностям. Я очень рано начал путаться с бабами, я ведь с Лиговки, а вы, мужики, знаете, что такое была Лиговка. В общем, все шло к тому, чтоб стать мне обыкновенным тупым мертвяком и жестоким шкуродером. Ну а Валюха была совсем другое.

Новоселов достал бумажник и как-то очень бережно вынул из него небольшую пожелтевшую фотографию. Ждал восторга от приятелей, и они почти искренне его изобразили. Девушка на фотографии была если и покрасивее, то совсем не намного Женьки Горчаковой. Не Софи Лорен. Правильность и красоту черт заменяла ей какая-то другая правильность и красота выражения. Что-то хрупко-скромное, правдивое, ясное было во взгляде небольших, но очень светлых глаз, которые казались прозрачными и как бы освещали ее до дна. Вот, дескать, мы такие — все на лице. Лицо Валюхи было так определенно и ясно, что о ее духовном мире Новоселов мог бы и не рассказывать. Было сразу ясно, что «Валюха — это другое».

— На вечеринке, когда я уходил в армию, она… ну, дала мне понять, что любит меня. Не помню и слов-то. Знаешь, в молодости со словами все не так. Я взгляд запомнил. А я тогда любовь понимал известно как… Взял, что мне причиталось… Да как грубо-то… Не так, не там, застегнулся и пошел. Уж одно это никогда мне не простится.