Наш знакомый герой

А потом началась морока. Самая настоящая морока. Когда тебя водит по твоим же дерьмовым следам, а выправить ты ничего не можешь. Потому как кукуешь за много столбиков от любимого Питера и родимой Лиговки. Ну, перво-наперво начал я вслух разговаривать. Не сам с собой — с ней. Слова для нее искал. Я с тех пор себя помню, жизнь свою помню. А главное — с к а з а т ь  я ей хотел. А как я мог сказать, да еще в письме? Уж даже не говоря об ошибках — слов-то у меня путных не было. Для таких, как я, армия и вообще-то хуже тюрьмы, я, Машина с Лиговки, подчиняться не привык: лучше вообще не в ту сторону пойду, да вот по своей козлиной воле, а не по вашей указке. А такой дурак в армии хуже распоследнего слабака оказывается — глуп и уязвим со всех сторон, вместо воли и духа — одно упрямство. Что на губу меня сажали! Ладно, не суть…

И никому ж не скажешь, что на меня еще и это накатило… Валюха то есть… И Валюха, и армия, и немота, моя проклятая. Вроде как про себя-то я с ней прекрасно разговариваю, полные у нас ладушки и понимание, только в башку долдону не приходит: а она-то как о моих речах узнает?

В отпуск меня не пускают — за что меня в отпуск пускать? Так я чуть было не до самострела додумался. Подранюсь, думаю, меня и комиссуют. Тогда ей все и скажу. План даже у меня был. По этому плану надо мне было одному в казарме остаться, а там и бабахнуть в себя без особого членовредительства, но чтоб хватило. А как одному остаться? Заболеть. А чем я мог заболеть, если с рождения не болел? Вот и придумал я здоровый зуб выдрать. Чем не болезнь и чем не причина? А там — берешь автомат и…

Докторша до-о-олго этот зуб треклятый тянула. Без наркоза. Я солдат. Докторша знала, что зуб здоровый, но чем-то я ей, помню, голову заморочил. Намучились мы с ней с этим зубом. У меня ж не зубы — мамонтовы клыки.

Ну, вытянули кое-как. У меня морда шире плеч и слезы градом. Пришел в казарму, свалился, как куль с дерьмом. А тут еще жрать смертельно хочется. А какое там — рта не открыть. Все раскурочено и кровищей склеено. Лежу, соплю что есть мочи, чтоб на завтра на ученье не послали, о еде думаю.

А там у нас один казах был, вот ведь имени его даже не помню. Маленький такой казах, землисто-серого цвета. Всем на меня плевать — плохо я себя среди ребят поставил, а вот казах все рядом крутится. Что-то такое странное делает… Крошит печенье и водичкой разбавляет. Руки у него не так чтобы чистые, и сам он по недоразумению на свете живет — маленький такой, кривоногий. Однако вокруг меня хлопочет. Подносит мне кашу из печенья и воды, зачерпывает своей ложкой и мне в рот пихает. А сам приговаривает: «Знаю. Харашо не. Он кашает, кашает, у-у-у! Харашо не!»

Потом только я сообразил, что он рассказывает, как ему тоже зуб выдирали. «Кашает» значит «качает». Врач ему зуб качает, а ему нехорошо было, у-у-у!

Думаете, чепуху говорю? Не-е-е-т! Я тогда человеком быть учился. Любовь меня умным сделала. Мне тогда каждое лыко шло в строку. Казах тот маленький и кривоногий человечности меня учил. На всю жизнь его запомнил. Да и не только поэтому. Он от самострела меня отговорил. Не знаю, как уж я ему идею свою рассказал, и тем более — как он меня понял. Но я рассказал, а он понял.

Вот такой ангел был в моей любви. Все думал, прежде всего про казаха ей расскажу. Ладно, не суть…

Расскажу!!! Как расскажу?! В библиотеку стал ходить, книги читать. Слова я искал, а время шло. И не на меня это время работало. Говорил я вам, что если кого Машиной называют, то непременно и машинист обнаружится. На гражданке дружка я оставил, тень свою проклятую, крысу закулисную. Он вроде как умный был, в институте учился. И чего он ко мне еще в школе стал вязаться? Слабый был физически, что ли. Но злости… Может, второго такого злого я и не видывал. Мал, да удал. Боялись его. Знали, что за ним я стою. Потом я узнал, что кличка «Машина» тоже была им придумана. С хорошим оттенком превосходства. И еще одно было — тут вы меня не переубедите… Было. Вот эти злые и насмешливые, которые в драке уж сильно горячи, не руками так топором убить могут, они… как бы сказать… любви как любви не признают. Им чужое надо, так уж они устроены. Сами, шкуры вонючие, всю жизнь несчастны и другим жить не дают. Я Валюхе-то, дурак, все не писал, а ему писал. О ней писал. Как люблю. Что умираю и копыта враз могу откинуть. Очень я ее любил. На всех бы хватило. А он, как клещ чужой кровью, любовью моей напитывался. По его счету выходило, что он намного лучше меня, они всегда лучше других. Я о любви своей языком своим шершавым говорю, а он молчит, хихикает в тряпочку. А уж меня размотать ничего не стоило, слишком я был глуп и горяч.

Ну, а потом он Валюхе мои письма показал и все разобъяснил. Что, дескать, покажет он мои письма ее родителям, а родителей ее надо было знать. И что, мол, посадят меня ее родители, как миленького, потому что не было ей восемнадцати и была она несовершеннолетняя. Рассчитал он правильно. Валюха, уверившись в моей любви, за него замуж пошла. Чтоб меня не посадили.