Наш знакомый герой

Третий рецензент, в отличие от первых двух, был плохим писателем, но чрезмерно строгим рецензентом. Он написал о том, что Гусаров далек от народа (попробуй докажи обратное, а прежде узнай, что такое «далек от народа»). Рецензент советовал автору пойти в пивной бар и там за кружкой пива сблизиться с народом. Очевидно, сам он сближался с народом именно так. И тон, и смысл этих слов оскорбил Гусарова, тем более что рецензент называл людей работягами, а его, Гусарова, «юношей».

С наивностью новичка Гусаров высказал свое возмущение рецензенту в присутствии редактора.

Редактор, свой парень, впервые повысил голос:

— Кто ты такой, чтоб спорить с нашим уважаемым, старейшим членом…

По уходе же рецензента редактор примирительно сказал:

— Брось, старик, этого дурака никто не берет в расчет.

— Но ты же не сказал ему этого, — удивился Гусаров. — И унизил меня при нем.

— Да что ты, укушенный, что ли? Пускай себе думает, что научил тебя жить и писать.

Понять этого Гусаров не мог. Он почувствовал только, что голова гудит от гнева. И впадал он в этот гнев легко и радостно, прекрасно сознавая, что за эти светлые, бесшабашные, свободные минуты придется расплачиваться. Но такими мгновениями и жив человек.

— Вот что, гони рукопись назад, — весело сказал Гусаров. — И не нужно мне твое издательство, пока ты сидишь на этом месте.

Потому его первая книга опоздала с выходом на три года. В другом издательстве надо было все начинать сначала. Но этот странный, нелепый поступок оказался, как выяснилось, не таким уж роковым. Через пчелку-труженицу Золотова эта история проникла в более широкий литературный мир. Золотов, правда, рассказал эту историю, дабы осудить зазнайство и наглость выскочки, но слова его часто производили на других действие, обратное его ожиданиям. И на людей достойных поступок Гусарова произвел хорошее впечатление. По крайней мере, ему позвонил Семенов и предложил свои услуги в качестве рецензента, потому что несколько рассказов Гусарова он уже напечатал. Конечно же, делая свой широкий отчаянный жест, Гусаров на все это не рассчитывал, более того, нормальный поступок в быту как бы обязывал его представить рукопись не мальчика, но мужа. Разбежится к тебе хороший писатель с помощью, а ты ему — гнусный «самотек»? Раз назначил сам себе высокую цену — делать нечего, соответствуй. На молодость, как Женьке, не спишут. Как все было спутано — Судьба, Литература… И как важны были те, первые годы сознательного творчества. Все было важно, каждый незаурядный человек, сам не зная о том, учил Гусарова чему-то, чего он не умел, не знал, не мог. И заурядные люди учили тоже…

Пивной Старик учил правде и точности: в своем «Житии» он давал скрупулезный отчет о своей неприглядной пивной жизни. Честно писал, отчего недоливал, и сколько имел сверх выручки, и с кем делился, а что оставалось самому. Пивной Старик был так прост, даже примитивен, что, как дикарь, не имел представления об абстракции, именуемой ложью.

Где вы, простота и наивность?

Золотов умел работать. Просто физически — сидеть и писать, печатать, не разгибаясь, по двадцать — тридцать страниц в день, и это — не чепуха. Такие, как Золотов, унавоживают литературную ниву. Они говорят банальности, ну так борись с банальностью в себе, лови себя на золотовщине.

Суздальский умел ценить и понимать других. Он, как и Сурков, вроде бы ничего толком и не писал. Так, поначалу только. Что-то возвышенно-красивое, символическое, романтическое. Скорей всего, догадался, что товарищи от его виршей не в восторге, иначе почему перестал? Был он достаточно тонок, чтоб понять свою несостоятельность. Но других по-прежнему ценил, ценил эти часы с товарищами. Иногда он понимал других больше, чем те сами себя понимали.

Как научиться такому?

Даже Нинель, бедная Нинель… Она видела мир иррационально, она тогда готова уже была оторваться от действительности, но даже и Нинель… Она тщательнейшим образом, акварельными штришками выписывала ту реальность, которая была знакома ей. Из-за трех сосен она не видела леса, но зато из ее литературных опусов был ясен человек, не видящий леса из-за трех сосен. А таких много. И знать их логику — великое дело. Особенно, если они точны и старательны, как бедная Нинель.

Ну и наконец — Женька Горчакова… Она умела любить живое. Каждый ее рассказик был наполнен этой любовью, ради того лишь и писался: примите и это, полюбите вот это, пожалейте вот такое, не обижайте, нам больно, мы притворяемся, что ничего, терпимо, а терпеть уже не можем, не убивайте.

Напиши по ее сюжету кто-то другой — получилась бы сентиментальность, мелодрама, у нее же — истинная любовь.

Ванда… Ну, Ванда была персонажем. Эдакой «Моделью обнаженной» (лучше бы и не обнажалась). Ванда была прививкой на подлость и пошлость. Ванда… Да что уж там, Ванда была первым  п с е в д е ц о м, которого наблюдал Гусаров.