Наш знакомый герой

Сурков, как и следовало ожидать, отшатнулся от Женьки во второй уже раз. Гусаров пытался образумить, вытряхивал из нее душу в прямом и переносном смысле, кричал, топал ногами:

— Побереги себя! Идиотка бессмысленная. Пивного Старика ей жалко, а с собой обращается, как с последней дешевкой! Неужели ты не петришь, что, если так пойдет дальше, — обанкротишься? Ну как мне вложить в твою дурацкую башку разум? А я-то принимал тебя всерьез, я-то думал, что если ты и не умная, так хоть чистая. Эта твоя подельщица не доведет тебя до добра…

— Что значит «подельщица»?

— А как ты прикажешь называть Ванду? По одному делу идете, голубушка, если только она за твоей спиной чего похуже не делает.

С Вандой для Горчаковой день за днем становилось все яснее и яснее. Не была Ванда никакой загадкой, в том-то все и дело. К тому времени Горчакова, наблюдавшая людей уже почти профессионально, понимала, что простыми люди кажутся лишь издали. Приблизься — и голову сломаешь от все возникающих вопросов. С Вандой было наоборот. Издали она казалась загадочной, но при ближайшем рассмотрении — проста как пустой чулан. Такую-то простоту и положено называть вульгарностью.

Ванда прямо и цинично, без всяких смягчений и реверансов выкладывала свои житейские воззрения и правила, которым честно следовала.

— Я полноценная белая женщина и потому не собираюсь работать, как все остальные клячи. У меня есть муж — вот он пусть и работает.

— Ну а как ты закончила университет? Сдавала экзамены?

— Чтоб я сдавала экзамены? Писала курсовые? Ты что, с Луны свалилась? Я находила способы попроще. Ну, например, беременность… Другие берут академический отпуск или еще что, а я наоборот — гордо вперед, пропустите беременную женщину.

— Но не всегда же ты была беременной?

— Почему это не всегда? Хочешь, покажу, что и сейчас сойду за беременную, — и она действительно за несколько секунд делала что-то со своим лицом и телом, так что могла сойти и за беременную, и за эпилептичку.

— Мир — бардак, — говорила Ванда, — а люди — сама понимаешь. Но не все, не дай тебе бог подумать, что все. И умные люди должны объединяться против дураков. Не сопливые там любви и дружбы, а честный симбиоз. Иначе пропадешь. Человек, как и все остальные животные, стаден. Главное — попасть в свое стадо.

Сначала Горчаковой казалось, что это только слова, но из всего поведения Ванды следовало, что слова у нее не расходятся с делом. Она и жила по своим правилам.

— Ну, а я тебе зачем? — удивлялась Горчакова.

— Ты далеко пойдешь. У меня на это нюх. Быть тебе в приличном обществе, а это немало.

О терминах Горчакова с ней не договаривалась, потому не совсем понимала, что значит «быть в приличном обществе» и почему теперешнее их общество неприлично.

И все же даже тогда, в юности, Ванда больше забавляла Горчакову, чем пугала. Вспоминая Ванду и первые от нее ощущения, она поражалась силе этого характера, как чуду природы. Вот уж монолит, вот уж цельность — не человек, а цельная навозная куча. И ничуть этого не стыдится. И не считает нужным скрывать.

Все же жизненный сюжет Горчаковой был захватывающе острым. Если любовь — так уж Данила, единственный и неповторимый (жизнь подтвердила это), если друзья — то Гусаров и Новоселов, если Пиковая Дама — то Ванда, другую такую век ищи — не найдешь.

Потом-то она, конечно, поняла, что вандам несть числа, но те, последующие, в подметки не годились Ванде номер один. Хоть какие-то обрывки совести и приличий были в последующих подлипалах, отчего они и были в тысячу раз опасней абсолютно бессовестной Ванды. Ванда была Эгоисткой с большой буквы, а потому любила себя и никогда не делала напрасной работы. Ожидать от Ванды подлости за здорово живешь, просто так, было бы бессмысленно. Она нападала лишь на тех, кто ей начинал мешать. Но пока дружба или приятельство с кем-либо были Ванде выгодны, она не только умалчивала о недостатках этих людей — она этих людей воспевала.

Последующим подлипалам здорово мешала совесть, остатки ее. Используя в своих целях кого-либо, человек полусовестливый догадывался, что обкрадывает. Конечно, жертве положено ненавидеть вора, но на самом деле вор больше ненавидит жертву, если у него сохранилось хоть что-то от стыда. И тогда из жертвы требуется сделать негодяя. Вооружиться лупой и соглядатайствовать за тем, кому ты напакостил.

Вряд ли найдется человек столь чистый, чтоб смог оказаться достаточно чистым под взглядом соглядатая с лупой. А там чуть-чуть передернуть, чуть-чуть очернить — и знакомые не так улыбаются жертве и не так быстро протягивают руку. Вот и все.

Никакой совести у Ванды не было, а потому ничем она не угрызалась, а устраивала свою жизнь сообразно своим вкусам.

Что же касается Женьки Горчаковой, то Ванда ее любила. Любила, как любят средство достижения цели, как сапожник любит свою «лапу», а хирург — скальпель.

Ее любовь и потрясающая способность из всего извлекать выгоду привели Женьку к серьезной, необратимой беде.

Дело в том, что на горизонте снова возник Данила, эта любовная дуэль «на кувалдах» все продолжалась. Чья очередь бить была на этот раз?