Наш знакомый герой

— Глядите на него! — возмутилась Лохматая. — Это каким же высокомерием надо обладать, чтоб считать всех невоспитанными и невиноватыми! Тогда и писать будет не для кого! Ну скажи, зачем мне ломать стереотип, доказывать, что дело было совсем не так, как оно кажется на первый взгляд, если людей устраивает то, что кажется, а не есть на самом деле. Приходит ко мне молодой человек, этакая прелесть в джинсах и с кудрями. Молодая жена ушла от него «к старому навозному жуку» (это его слова), потому что у этого жука есть квартира, машина и дача. Стерва какая! Я возмущаюсь вместе с молодым человеком, вытираю ему сопли, слушаю его вопли. А потом приходит «эта стерва» вместе со своим навозным жуком. Жук немолод, некрасив, неэлегантен… Куда ему до молодого человека! Но только вот… Жук этот всего-навсего умен, добр, доктор наук, причем не из карьеризма он эту докторскую защитил, а действительно ученый… Глядя на него, не думаешь о квартире, машине и даче — думаешь о нем самом. Даже возникает желание понравиться ему, подружиться с ним. Казалось бы, все ясно. Однако молодую женщину травят. И не только бывший муж и его друзья, но и родственники нового мужа, его собственные дети. Очевидно, и они видят вместо него машину и дачу… В рассказе моем все ясно, однако в жизни… Как заставить людей правильно читать реалистическую вещь, если они даже в реальности живут по каким-то романтическим законам, весьма приблизительным! Кто сказал, что романтизм высокий жанр?! Сплошная ходульность, банальность, упрощение. Маменькина дочка всегда мерзость, а сиротка всегда жертва. Попробуй тронь сиротку!

— Ладно, в этом я с тобой согласен. Но ты ушла от моего вопроса. Я спросил тебя о  т в о е й  жизни.

— А это и есть моя жизнь. Боюсь, что я повторяю личную судьбу моей мамы. Молодость отдала войне, вернулась с фронта со мной. Глядь, все уже занято, все расхватано. Официально она как бы героиня, а фактически ее постоянно унижают негероини, потому что не могут простить того, что она была там, на фронте, с их мужьями, что она была равной им, а отнюдь не из ребра сделанной. Разумеется, они претерпели не меньше, очень может быть, что на фронте порой было даже легче, чем в тылу. Я это допускаю… Кстати, я допускаю, что нормальным женщинам, которые, в отличие от меня, осмелились на брак и размотали всю жизнь на стирки и уборки, было в сто раз хуже, чем мне. И в мамином случае, и в моем еще неизвестно, кто героиня, кто больше претерпел и пострадал, кто более напрямую схватился с жизнью. Я прекрасно понимаю, уже изнутри, что литература — не женское дело, что даже сильные мужики ломали на литературе шею. Ни война, ни литература — не женское дело, однако… однако я выбрала то, что выбрала, и назад повернуть не могу. Такое бывает — появляется даже своеобразный азарт: чем хуже, тем лучше.

— Ага, жалуешься… — сказал кто-то изнутри Данилы, хотя он сам не хотел смущать ее откровенности, хотел понять. Подумав, добавил: — Ты что же, совсем одинока?

— Почему же… Есть полтора-два человека… только не в смысле этой вашей постельно-поцелуйной любви, а так, друзья…

С каким презрением она произнесла «этой вашей постельно-поцелуйной любви»!

— А тебе не нужна  н а ш а  любовь? — с вызовом спросил он.

— Нужна, — хмуро сказала она, — но я не могу ни от кого ее требовать и настаивать, потому что знаю себя. Я, наверное, растратила себя на другое. Никто не примет моего образа жизни…

— А если…

— Если ты говоришь о себе, то поезд ушел. Не прошло и двадцати лет, как ты явился не запылился и опять качаешь права. На расстоянии я гораздо больше верю в свою единственную-неповторимую первую и последнюю любовь, ты же своим появлением заставляешь меня думать, что и это было спорно.

— Конечно, спорно. Ты изменила, ты бежала из-под венца, ты вышла замуж за другого. Ты, а не я!

— Да, я вроде бы это сделала. Но вот почему? Не потому ли, что именно я тебя и любила? Я сделала тебе навстречу первый шаг, потом второй, потом и десятый… Ты не сделал ни одного. Конечно, спасибо за то, что ты не бежал от меня. Хотя бы оставался на месте… Но и навстречу мне ты не вышел.

— Ну, ты была окружена таким поклонением, такой любовью. Вижу тебя на улице то с одним, то с другим. Один дарит машинку, второй…

— Было дело, — улыбнулась она воспоминаниям, — но только все вы сворачиваете не на то.

— Я — не все!

— Хорошо. Ты  л и ч н о  сворачиваешь не на то. Да, меня любили! Да кем бы они были, если б не полюбили меня? Если рядом с тобой появится подросток, протянет тебе себя на ладони, спросит, как жить, что делать, то — что же? Ты не ответишь ему, да? Пошлешь подальше? Машинку, видите ли, подарили! Что машинку! И квартиру хотели подарить! И это было самое меньшее, что они могли дать. Они еще душу на меня тратили, силы, время. И даже, думаю, были счастливы, как бываю счастлива я, тратясь на собственную дочь. Между прочим, в постель меня никто не волок. Не та это была любовь! И если ты увидел в ней какую-то грязь, то значит, ты уже тогда был испорчен. Либо не любил меня ни капли и искал повод для ссоры. Вот так вот!

Раздался звонок.